Голливудская трилогия в одном томе - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 43

У меня вырвался жуткий глухой стон, и я захлопнул дверцу.

Диск, с которого исчезла «Тоска», отчаялся и перестал крутиться.

«Надо, чтобы кто-нибудь вызвал полицию, – подумал я. – Но кто?»

Констанция снова выскочила на балкон.

Значит, я.

К трем часам ночи все было закончено. Приехала полиция, всех опросила, записала фамилии, многоквартирный дом был поднят на ноги, словно в подвале обнаружился пожар, и когда я вышел на улицу, то машина из морга еще стояла у входа, а служители прикидывали, как им вытащить Фанни из комнаты, снести вниз по лестнице и увезти. Я надеялся, что они не додумаются использовать ящик от рояля в переулке, насчет которого шутила Фанни.

Они и не додумались. Но Фанни пришлось пролежать в комнате до рассвета – утром пригнали машину побольше и носилки поосновательней.

Ужасно тяжело было оставлять ее там одну на ночь. Но полиция не разрешила мне побыть с ней, ведь, в конце концов, случай был самый обычный – естественная смерть.

Пока я спускался по лестнице, минуя этаж за этажом, двери одна за другой закрывались, гас свет, и я вспомнил вечера в конце войны, когда последние из пляшущих конгу, выбившись из сил, расходились по своим комнатам или разбредались по улицам, а я в одиночку поднимался на Банкер-Хилл, а потом спускался к вокзалу, откуда меня уносил домой грохочущий трамвай.

Выйдя на улицу, я увидел, что Констанция Раттиган свернулась на заднем сиденье своего лимузина и тихо лежит, глядя в никуда. Услышав, что я открываю заднюю дверцу, она сказала:

– Садись за руль.

Я уселся на переднее сиденье.

– Отвези меня домой, – тихо попросила Констанция.

Несколько минут я набирался храбрости, но в конце концов признался:

– Не могу.

– Почему?

– Не умею водить машину.

– Что?

– Никогда этому не учился. К чему мне? – Язык, тяжелый как свинец, с трудом меня слушался. – Разве писатели могут позволить себе иметь машину?

– Господи помилуй! – Констанция ухитрилась выпрямиться и вылезла из машины. Она двигалась неуклюже, как с похмелья. Медленно, ничего не видя, покачиваясь, обошла лимузин и махнула мне: – Подвинься!

Кое-как она завела машину. На этот раз мы ехали со скоростью десять миль в час, как будто нас окружал густой туман, в котором и на десять шагов уже ничего не видно.

Мы доехали до гостиницы «Амбассадор». Констанция повернула ко входу, и мы остановились, как раз когда расходились последние участники субботней вечеринки в смешных шляпах, с воздушными шариками в руках. В «Кокосовой роще» над нами гасли огни. Я видел, как, подхватив инструменты, спешат домой музыканты.

Констанцию знали все. Мы расписались в книге, и нам отвели бунгало в нескольких минутах ходьбы от гостиницы. Багажа у нас не было, но это, по-видимому, никого не волновало. Посыльный, провожавший нас в бунгало, смотрел на Констанцию так, будто считал, что ее нужно нести на руках. Когда мы вошли в комнату, Констанция спросила его:

– Как насчет того, чтобы за пятьдесят долларов найти ключ и отпереть бассейн, который за гостиницей? Мы хотели бы поплавать.

– Ключ-то, если хорошенько постараться, найти можно, – сказал посыльный. – Но купаться среди ночи…

– Я всегда купаюсь в это время, – объяснила Констанция.

Через пять минут в бассейне вспыхнули огни, и я, усевшись там, наблюдал, как Констанция ныряет и плавает: она сделала двадцать кругов, иногда проплывая под водой, из одного конца бассейна в другой, даже не высовываясь, чтобы набрать воздуха.

Раскрасневшаяся, она вылезла через десять минут, и я закутал ее в большое полотенце и не разомкнул руки.

– Когда же вы будете плакать? – решился спросить я.

– Черт возьми! Этим я сейчас и занималась, – ответила она. – Если под боком нет океана, сойдет и бассейн. Если нет бассейна, включи душ. Тогда можешь кричать, выть и рыдать сколько тебе влезет, и никто об этом не узнает, никто не услышит. Когда-нибудь этим пользовался?

– Никогда. – Я с благоговением посмотрел на нее.

В четыре утра Констанция застала меня в ванной, я стоял и смотрел на душ.

– Давай! – ласково сказала она. – Запусти его! Попробуй!

Я встал под душ и пустил воду, открыв кран до предела.

В одиннадцать утра, возвращаясь, мы проехали через Венецию, поглядели на каналы, затянутые тонкой зеленой ряской, миновали полуразрушенный пирс, понаблюдали, как взмывают вверх, в туман, чайки. Солнце так и не вышло, а прибой был чуть слышен, словно приглушенный гул черных барабанов.

– К черту все это! – выдохнула Констанция. – Бросай монету! Орел – едем на север, в Санта-Барбару, решка – на юг, в Тихуану.

– Нет у меня даже мелочи, – ответил я.

– Господи! – Констанция порылась в кошельке, вынула монету в двадцать пять центов и подбросила в воздух.

– Решка.

К полудню мы приехали в Лагуну, благо дорожный патруль нас почему-то не задержал. Мы сидели в открытом кафе, расположенном на скале над берегом, и пили двойной коктейль «Маргарита».

– Ты видел фильм «Вперед же, странница!»?

– Десять раз, – ответил я.

– Так в этом фильме, в первой части, здесь завтракали влюбленные Бетт Дэвис [132] и Пол Хенрид [133]. Они сидели там, где мы сейчас сидим. В начале сороковых тут всегда шли натурные съемки. Стул, на котором ты сидишь, до сих пор хранит отпечаток задницы Хенрида.

В три мы были в Сан-Диего и ровно в четыре остановились перед ареной, где происходили бои быков.

– Ну как, выдержишь? – спросила Констанция.

– Попробую, – сказал я.

Мы высидели до третьего быка, вышли в предвечерние сумерки, выпили еще две «Маргариты» и, перед тем как двинуться на север, съели плотный мексиканский обед. Потом выехали на остров и наблюдали закат, сидя у «Отеля дель Коронадо». Мы ни о чем не говорили, просто смотрели, как солнце, опускаясь, окрашивает в розовый цвет старые викторианские башни и свежеокрашенную белую обшивку отеля.

По дороге домой мы купались в прибое, молчали, иногда держались за руки.

В полночь мы остановились перед джунглями, где жил Крамли.

– Женись на мне, – сказала Констанция.

– Непременно, в следующей жизни, – ответил я.

– Что ж! И это неплохо! До завтра!

Когда она уехала, я пошел через заросли по тропинке к дому.

– Где вы пропадали? – спросил стоявший в дверях Крамли.

– Дядюшка Уиггли [134] говорит: «Отпрыгни на три шага».

– А Скизикс и Зимолюбка [135] говорят: «Входи!» – сказал Крамли.

В руке у меня очутилось что-то холодное – пиво.

– Да! – вздохнул Крамли. – На вас смотреть страшно. Бедняга.

И он обнял меня. Никогда бы не подумал, что Крамли способен кого-то обнять, даже женщину.

– Осторожно! – воскликнул я. – Я сделан из стекла!

– Я узнал сегодня утром, в Центральном отделении. Приятель сказал. Я вам сочувствую, малыш. Знаю, что вы были большими друзьями. Ваш список при вас?

Мы вышли в джунгли, где раздавалось только стрекотание сверчков да доносились откуда-то из глубин дома жалобы Сеговии, тоскующей по каким-то давно прошедшим дням, когда солнце в Севилье не заходило сорок восемь часов.

Я нашел в кармане свой несчастный измятый список и протянул его Крамли.

– С чего это вы им заинтересовались?

– Да так, ни с того ни с сего, – ответил Крамли. – Просто вы разожгли мое любопытство.

Он сел и начал читать.

Старик в львиной клетке. Убит, оружие неизвестно.

Леди, торговавшая канарейками. Напугана.

Пьетро Массинелло. В тюрьме.

Джимми. Утонул в ванне.

Сэм. Умер. Кто-то опоил его спиртным.

Фанни.

И недавняя приписка:

Задохнулась.

Другие возможные жертвы:

Генри-слепой.