Дж. Б. Ш., модель 5 - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 2
Мистер Шоу повернулся и посмотрел на своего молодого друга.
— Вот вам, пожалуйста. Теперь довольны?
— Еще бы. Я…
Молодой человек умолк.
Позади них, в дверях комнаты обзора, стоял Клайв. Издалека, из маленьких кают, где члены экипажа играли со своими огромными куклами в любовные игры, доносилась пульсирующая музыка.
— Так-с, — сказал Клайв, — что здесь происходит?
— Что происходит? — непринужденно подхватил Бернард Шоу. — Да всего-навсего столкновение двух энергий, вызванное смущающими недоумениями. Это вот хитроумное приспособление, — он дотронулся до своей груди, — выражает заложенные в компьютер мнения. А вон то генное скопление, — он кивнул на своего молодого друга, — откликается пылкими, милыми и искренними мнениями. Что, хотите вы знать, получается в итоге? Намазанный на сухое печенье и запиваемый морями чая пандемониум.
Как на шарнире, голова Клайва повернулась к Уиллису.
— Черт подери, да ты свихнулся! Ну и хохоту было за обедом, ты бы только слышал! Что вас со стариком водой не разольешь и все болтаете — вот над чем смеялись. Все болтаете и болтаете! Слушай, идиот, через десять минут твоя вахта. Смотри не опоздай! О, Боже!
И дверной проем опустел. Клайв исчез.
Молча Уиллис и мистер Шоу поплыли по трубе назад, к складу за огромными машинами.
Старик снова сел на пол.
— Мистер Шоу, — Уиллис тряхнул головой, негромко фыркнул, — черт знает что. Почему вы кажетесь мне более живым, чем все, кого я знаю?
— Ведь вас, мой дорогой юный друг, — ответил очень мягко старик, более всего, насколько я понимаю, согревает тепло Идей? А я — ходячий памятник понятиям, я — филигранные барельефы мысли, я — электронная одержимость загадками философии и бытия. Вы любите понятия. Я — их вместилище. Вы любите, когда в ваших снах есть движение. Я двигаюсь. Вы любите болтовню и краснобайство. Я — непревзойденный краснобай и болтун. Вместе мы разжевываем Альфу Центавра и выплевываем всечеловеческие мифы. Мы мусолим во рту хвост кометы Галлея и мучим Конскую Голову, пока она не закричит не своим голосом: «Дядя!» и не перестанет противиться нашей воле творить. Вы любите библиотеки. Я — библиотека. Пощекочите мне бока, и я изрыгну мелвилловского Кита, Призрачный Фонтан и все прочее. Пощекочите мне ухо, и своим языком я выстрою «Республику» Платона, вы будете управлять ею и в ней жить. Вы любите игрушки. Я — Игрушка с большой буквы, чудесная забава, заложенный в компьютер…
— …друг, — договорил тихо Уиллис.
Не пламя, а тепло было во взгляде, которым ответил ему мистер Шоу.
— Друг, — повторил за Уиллисом он.
Уиллис повернулся, собираясь уйти, но остановился и посмотрел снова на странную старческую фигуру, сидевшую в полутьме, прислонившись к стене склада.
— Я… боюсь уходить. Иногда мне кажется, будто с вами может что-то случиться.
— Я уцелею, — задиристо сказал Шоу, — если вы предупредите своего капитана, что приближается огромный метеорный рой. Нужно, чтобы он изменил курс на несколько сот тысяч миль. Договорились?
— Договорились.
Но все равно Уиллис не уходил.
— Мистер Шоу, — проговорил он наконец, — чем вы заняты, когда мы, остальные, спим?
— Чем занят? Ну и вопрос! Слушаю камертон. Потом пишу симфонии, которые слышу только я.
Уиллис исчез.
В темноте, один, старик уронил голову на грудь. Улей темных пчел ласково загудел под его сладким, как мед, дыханием.
Четырьмя часами позднее Уиллис, уже после вахты, вошел на цыпочках в свою каюту.
Там, в полумраке, его ждал рот.
Рот Клайва. Этот рот облизал языком губы и зашептал:
— Говорят все до единого, что ты ведешь себя как дурак, ходишь к интеллектуальным мощам, которым уже двести лет, — ты ходишь, ты. Господи, да ведь завтра придет психомедик и сделает рентгеновский снимок твоей глупой башки!
— Лучше это, чем то, что делаете вы каждую ночь с вечера до утра.
— Мы занимаемся собой.
— Тогда почему вы мешаете заниматься собою мне?
— Потому что твое поведение противоестественно. — Язык обежал губы. — Нам тебя не хватает. Вчера вечером мы свалили посреди бесильни в кучу все роскошные игрушки и…
— Я не хочу этого слушать!
— Тогда, — сказал рот, — не спуститься ли мне к твоему другу, старому джентльмену, и не рассказать ли все ему?
— Не смей даже подходить к нему!
— Может, и подойду, — губы в полумраке двигались. — Стоять все время около него ты не будешь. А что если в одну из ближайших ночей, когда ты будешь крепко спать, кто-нибудь с ним… что-нибудь сделает? Сделает из его электронного мозга яичницу-болтунью, и тогда вместе «Святой Иоанны» ты услышишь от него водевили. Вот так-то. Подумай. Дорога длинная. Людям скучно. Такая шутка — да они миллион дадут, только бы увидеть, как ты лезешь на стенку. Поразмысли, Чарли. Давай играть с нами.
Закрытые глаза Уиллиса метнули пламя.
— Если хоть кто-нибудь дотронется до мистера Шоу, пусть пеняет на себя — убью!
Впившись зубами в свою сжатую в кулак руку, он резко повернулся на бок.
Рот Клайва все еще двигался в полутьме.
— Убьешь? Ну-ну. Жаль. Приятных снов.
Через час, оглушив себя двумя таблетками, Уиллис провалился в сон.
Среди ночи ему приснилось, что сжигают на костре добрую святую Иоанну, а потом охваченная пламенем девушка вдруг превратилась в старика, крепко связанного веревками и лозами, но стоически переносящего муки. Борода старика была огненно-красной еще до того, как пламя ее достигло, а ясные голубые глаза, не видя огня, неотступно и яростно смотрели в Вечность.
— Отрекись! — закричал чей-то голос. — Признайся и отрекись!
— Признаваться не в чем, следовательно, нет нужды в отречении, — негромко сказал старик.
Языки пламени, подобно обезумевшим горящим мышам, прыгали вверх по его телу.
— Мистер Шоу! — не своим голосом закричал Уиллис.
Миг — и он проснулся.
Мистер Шоу!
В каюте царило молчание. Клайв спал.
На лице его была улыбка.
Такая, что Уиллис вскрикнул и отпрянул назад. Оделся. Бросился вон из каюты.
Как осенний лист, плавно падал он по трубе, старея и тяжелея с каждым невыносимо долгим мгновением.
В том углу склада, где «спал» старик, царила мертвая тишина.
Уиллис наклонился. Его руки дрожали. Наконец он дотронулся до старика.
— Сэр?..
Тот не пошевельнулся. Не ощетинилась борода. Не зажглись голубым пламенем глаза. И не открылся извергнуть благопристойные кощунства рот…
— О, мистер Шоу! — простонал Уиллис. — Вы мертвы, о Боже, на самом деле мертвы!
О машине говорили, что она мертва, когда она не могла вымолвить ни слова, когда у нее не рождались электрические мысли, когда она не двигалась. Грезы и философские системы, леденея, покоились теперь в сомкнутых устах старика.
Уиллис перевернул тело на одну сторону, потом на другую: нет ли где пореза, раны, ушиба?
Впереди годы, долгие годы пути, но уже без мистера Шоу — не с кем теперь прохаживаться, не с кем болтать взахлеб, не с кем посмеяться. Куклы на полках склада, о да, на койках поздней ночью — те будут смеяться странным, записанным на пленку смехом, и странно, механически двигаться, и повторять глупые слова, произносившиеся в тысячу ночей в тысяче миров.
Он будет один. Он пропадет.
— О, мистер Шоу, — сказал он наконец негромко. — Кто с вами это сделал?
— Глупый мальчик, — прошептал голос мистера Шоу в его памяти. — Ведь ты знаешь, кто.
— Да, знаю, — подумал Уиллис.
Он прошептал чье-то имя и бросился из склада.
— Это ты убил его, будь ты проклят!
Уиллис сорвал с Клайва одеяло, и мгновенно Клайв, как робот, открыл широко глаза. Улыбка оставалась прежней.
— Нельзя убить неживое, — сказал Клайв.
— Сукин сын!
Он ударил Клайва в лицо, и Клайв, вскочив на ноги, как-то странно, истерически хохоча, стал вытирать с губ кровь.
— Что ты с ним сделал? — закричал Уиллис.
— Ничего особенного, только…