Искатель. 1974. Выпуск №2 - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 9
— Отлично, — я взял расписание и стал выписывать на отдельный лист все остановки. — Позвони, пожалуйста, в справочную, узнай, не было ли опозданий, остановок и задержек вне расписания.
Пока Сашка трудолюбиво накручивал телефонный диск, я выписал перпендикулярно к графику движения экспресса «Молдова» расписание всех поездов, отправившихся из Москвы от Киевского вокзала за вчерашние сутки.
Кишиневский скорый останавливался девять раз: Котовск — 0.13, Вапнярка — 1.49, Жмеринка — 3.03, Винница — 3.47, Казатин — 4.52, Киев — 7.08, Конотоп — 9.29, Брянск — 13.47, Сухиничи — 15.20 и в 18.25 — Москва. Получились своеобразные оси ординат, где кривая движения лежала между временем и направлением. Поэтому один из московских поездов должен был обязательно пересечь какую-то из девяти временных точек движения кишиневского поезда.
Линию пересек в Конотопе «Дунай-экспресс», который прибыл туда в 9.10 и отправился далее в Софию — Стамбул через девять минут. Где-то на ближних семафорах он встретился с подходящей к станции «Молдовой», ни разу, по сведениям Сашки, из расписания не выходившей. Через семь минут Батон отбыл в Москву. С чемоданом своего попутчика из «Дунай-экспресса».
Ознакомив Батона с результатами своих подсчетов, я спросил:
— Будем теперь всерьез говорить?
— Нет. Вы же знаете, Тихонов, что я не люблю «чистосердечных признаний». Кроме того, я хочу проверить вашу угрозу. Ну, что вы мне докажете, будто воровать нельзя. — Батон ненадолго задумался и добавил: — Между прочим, вы учли только московские поезда… А с «Молдовой» могли встречаться и другие?..
— Не-а, нас другие не интересуют.
— То есть? — поднял брови Батон.
— То есть ваши домочадцы любезно сообщили инспектору Савельеву, что позавчера вы еще были дома. И выехали, следовательно, из Москвы.
— Редкий случай, когда алиби сильно мешает, — засмеялся Сашка.
— Ладно, — сказал я и повернулся к Сашке: — Садись за машинку, я тебе продиктую троечку телеграмм.
Сашка долго устраивался на стуле, прилаживался к машинке, потом сказал неестественным голосом, каким когда-то возглашали на опустевших платформах машинисты метро:
— Го-то-ов!
— Записывай, диктую: «Фототелеграмма. Контрольно-пропускной пограничный пункт Унгены. Прошу срочно предъявить поездной бригаде «Дунай-экспресс» № 13 настоящую фотографию для опознания. В положительном случае выяснить, до какой станции имел билет опознанный, где и при каких обстоятельствах он сошел с поезда…»
Батон, отвернувшись от нас, смотрел в окно, на улицу, залитую холодным весенним светом, расчерченную квадратами оконной решетки, и голова его больше не была похожа на носовое украшение фрегата. Он как будто сильно устал от всего нашего разговора.
— Теперь, Саша, следующую. «Кишинев, отдел уголовного розыска жел. дор. Прошу произвести по прилагаемой фотографии опознание поездной бригадой пассажира». И последняя — в Конотоп. «Линейный отдел ст. Конотоп-пасс. Прошу допросить кассира, работавшего вчера с 9.00…»
Батон шумно вздохнул, откинулся на стуле и взглянул на нас, будто откуда-то издалека, желая рассмотреть нас попристальнее:
— А что теперь?
Сашка пожал плечами:
— Теперь мы вас сфотографируем и по фототелеграфу направим снимки в Унгены, Кишинев и Конотоп. Там ваши снимки предъявят. В Унгенах вас опознают проводники, с которыми вы ехали до Москвы, а в Конотопе вас наверняка вспомнит кассир, продавший билет. Билет-то, наверное, в мягкий вагон взяли?
Батон, не отвечая, засмеялся каким-то своим мыслям, немного погодя сказал:.
— Замечательный город Конотоп. Войдет в историю тем, что в нем из-за сапог убили Хулио Хуренито и из-за чемодана сгорел Леха Дедушкин по кличке «Батон». — Он провел по лицу руками, будто смывая с него смех. — Это все прекрасно, но вот насчет потерпевшего что?
— Саша, сдай это на телеграф, — протянул я бланки и ответил Батону: — Будет вам и кофе, будет и какао. Найдем, я же обещал.
— Тогда поторопитесь, — сказал серьезно Батон. — У вас времени совсем мало. Часов пятьдесят осталось…
Это он точно сказал. По закону задержанного подозреваемого можно содержать под стражей не больше трех суток. После этого ни один прокурор без солидных доказательств, на одних подозрениях, санкцию на арест не даст.
— Ничего, я думаю, успеем, — ответил я ему тоже серьезно. — Я вообще человек не ленивый, а уж для тебя, видит бог, постараюсь от души. Понимаешь, мне в последнее время сильно понадобились тапки, войлочные.
В дверь постучали, вошли конвойные. Сашка сказал:
— Все. Гражданин Дедушкин, вам придется пока поскучать, дожидаясь результатов. Если надумаете рассказать чего-нибудь, милости просим, будем рады. Мое самолюбие не пострадает и без проверки сообразительности, и мы останемся довольны вашим добровольным признанием. Так называемым чистосердечным. Вам же лучше — меньше дадут.
— Вот это уж дудки! Я ведь и так могу подтвердить весь этот ваш кроссворд, потому что мой маршрут, который вы здесь так ловко рассчитали, еще не доказывает моей юридической вины. Потерпевший вам нужен.
— Точно, — сказал я. — Очень нужен. Я уж постараюсь. А что касается подтверждения маршрута, то это уже после ответа на наши телеграммы. Тогда будет видно, что ты сам, по своей воле, ни слова правды не сказал — все пришлось делать нам. Суду это будет интересно.
Батон бессознательно заложил руки за спину — на мгновение ослабло внимание, и из глубин всплыл рефлекс, выработанный многими годами хождения под стражей, — и двинулся к дверям. На полпути остановился, взглянул мне в глаза и сказал:
— Помните, в «Празднике святого Иоргена» Микаэль Коркис говорит: «Главное в профессии вора — вовремя смыться»?
— Да, помню.
— А я считаю, что главное в профессии всех фартовых — не расковыривать запечатанных бутылок.
— Да-а?..
— Никогда не знаешь, из какой выпустишь джинна. Вот я нарушил это правило, — он повернулся к конвойному: — Ну?..
Захлопнулась дверь, и мы с Сашкой еще минуту молчали, пока он не спросил:
— Ты как его понял — он сейчас выпустил джинна или восемь лет назад?
— Не знаю. Я тоже не понял.
— Ну ладно, загрузи работой: начальник должен держать аппарат в напряжении, — сказал Сашка. Его голова сейчас была особенно похожа на взрыв — красные, жесткие волосы стояли дыбом. — У тебя случайно в столе сигарета не завалялась? Все выкурил.
— Не отвлекайся, Александр, — сказал я строго. — Давай к делу. Значит, так: у нас остаются еще два канала информации — орден и фотоаппарат, найденный в чемодане. Орденом займусь я, а ты сдай аппарат в научно-технический отдел и, если в нем есть пленка, поставь перед экспертизой два вопроса: что за пленка в фотоаппарате, страну-производитель пусть установят, и второе — пусть определят профессиональный уровень снимавшего. Кадры с пленки, коли она там есть, пусть отпечатают крупноформатные.
— Указание получено, А с орденом что ты собираешься делать?
— Думаю отвезти его в исторический музей, показать. Очень уж он меня развлекает, этот орден.
— Чего так?
— Скорее всего это старый русский орден. Видишь, тут славянской вязью написано: «Св. Александра Невскаго…» Эта вязь, наверное, и сбила Батона с толку — решил, что болгарская… Непонятны две вещи — зачем такую драгоценность возят с собой в чемодане и кто же человек, которому он принадлежит.
— Когда будешь?
— К вечеру, наверное…
Я вышел на улицу, и солнечный свет был такой яркий, плотный, холодный, что хотелось плыть по нему. Тени от людей ложились на асфальт синие, точные, и не было полутонов, а голые деревья, впечатанные в тротуар железными решетками, казались нелепыми конструкциями, расставленными вдоль улиц, как абстрактные украшения в модерновом интерьере. И в этом яростном неистовстве света, отбрасывающего от каждого препятствия четкую злую тень, где добела-желтый цвет уничтожил все остальные, оставив лишь черно-синий, была какая-то прямолинейная непримиримость, крикливая незавершенность природы. В такие дни, когда тебя еще не разморила радость начала весны, нега теплого воздуха, пока не охватило бессмысленное чувственное блаженство от одного ощущения, что ты живешь в этом прекрасном мире голубых рассветов, прозрачных снеговых луж, — я думаю, что жизнь все-таки складывается не так, как бы хотелось, В такие дни этот нестерпимый свет высвечивает тебя насквозь, лучше всякого рентгена, потому что лучи старого умного немца не могут показать душевные рубцы, проявить незажившие душевные раны, не зафиксируют очаги жизненной неудовлетворенности. Да и вообще он утверждает, что нет такого органа у человека — душа. Легкие есть, мозг, сердце есть, а души нет. Он был большим утешителем людей, настоящим лириком, мудрый физик Рентген, лучи которого снова подтвердили, что никакой души у человека нет, а потому и болеть нечему. И если все-таки пожалуешься на душевную боль, то тебя пошлют к кардиологу или психиатру. А ты не пойдешь, потому что в карточке — запись последней диспансеризации: «Отклонений от нормы не имеется». И тогда тебя на улице будет ждать апрельский свет, холодный, яростный, непримиримый, не знающий, что у тебя нет души, и высвечивающий все ее закоулки. Он разбудит память, как дремлющего зверя, и бросит его на тебя, когда ты с ним не хочешь и не можешь бороться, когда ты уже понял, что не может быть мира между мечтой и буднями, и согласен провести в душе хотя бы линию прекращения огня. Но апрельский свет не знает компромиссов, ты его не уговоришь, потому что он — это ты, а себя не обманешь. И не выключишь его, потому что это свет твоей молодости, острота не обломанных углов, не шлифованных опытом терпимости.