Канун Всех святых - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 54

— О, да вы шутник! — рассмеялась библиотекарша. — Будь у нас такой праздник, не сомневайтесь, я бы обязательно пришла на свидание.

— Но праздника нет. Его тоже сожгли на Большом костре, — напомнил ей Лэнтри.

— Да, он сгорел, как и все остальные, — согласилась девушка. — Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Он покинул библиотеку.

О, каким осторожным ему следует быть, чтобы сохранять хрупкое равновесие и не переходить грань в этом странном мире! Как гироскоп, он должен бесшумно вращаться с огромной скоростью, сохраняя устойчивость, а главное — он должен побольше молчать. Блуждая после восьми вечера по улицам, он заметил, что не все они так уж ярко освещены. На каждом углу, как положено, стоял фонарь, но чем дальше в глубь улицы или переулка, тем хуже освещение. Неужели эти странные люди не боятся темноты? Невероятная глупость! Все люди боятся темноты. Даже он боялся ее, когда был ребенком. Бояться темноты так же естественно для человека, как испытывать чувство голода.

Мимо, сломя голову, промчался мальчишка, а за ним еще шестеро. Они громко и весело смеялись и кричали, валяясь в прохладной, пожухлой осенней траве и опавших листьях. Лэнтри подождал несколько минут, прежде чем обратиться к одному из них, маленькому мальчугану, решившему передохнуть. Он отдувался, набирая в легкие воздух и пыжась, словно пытался надуть прохудившийся бумажный пакет.

— Зачем же так стараться? — заметил, подойдя, Лэнтри. — Этак совсем выдохнешься.

— Ну и что? — ответил мальчуган.

— Не скажешь ли мне, — продолжал Лэнтри, — почему фонари горят только в начале и в конце улицы, а посередине темно?

— А зачем это вам?

— Я учитель и хотел проверить, знаешь ли ты или нет?

— Потому что в середине улицы они не нужны, — бойко ответил малыш.

— Но скоро совсем станет темно? — продолжал расспрашивать Лэнтри.

— Ну и что? — ответил мальчишка.

— Разве ты не боишься темноты?

— Чего?

— Темноты, — терпеливо пояснил Лэнтри.

— Хо-хо! — воскликнул мальчик. — Чего это я стану ее бояться?

— Будет темно, ничего не видно, — продолжал Лэнтри. — Для того и существуют фонари, чтобы в темноте не было страшно.

— Это дурацкое объяснение. Фонари нужны, чтобы видеть, куда идешь. Вот и все.

— Ты не понимаешь главного… — не унимался Лэнтри. — Ты хочешь сказать мне, что способен просидеть один-одинешенек где-нибудь на пустыре всю ночь и тебе не будет страшно?

— Страшно? От чего же?

— От чего, от чего, от чего! — передразнил его Лэнтри. — Глупый мальчишка! Да от темноты!

— Хо, хо!

— Ты не боишься забраться высоко в горы и остаться на всю ночь там один?

— Конечно, не боюсь.

— А если останешься один в пустом заброшенном доме?

— Конечно, нет.

— И не испугаешься?

— Конечно, нет.

— Ты просто лгун!

— Не смейте обзывать меня плохими словами! — крикнул мальчишка. Лэнтри понял, что зарвался, употребив такое обидное слово. Обвинение во лжи, пожалуй, самое сильное оскорбление для человека.

Это маленькое чудовище окончательно вывело Лэнтри из себя.

— Посмотри-ка на меня, — потребовал он от мальчишки. — Смотри мне в глаза!

Мальчик с подозрением посмотрел на него.

Лэнтри оскалил зубы, скрючил пальцы наподобие когтей и потянулся к нему, гримасничая и кривляясь. Лицо его, скорченное в гримасу, стало похожим на маску ужаса.

— Хо, хо! — воскликнул, заинтересовавшись, мальчуган. — Какой вы смешной.

— Что ты сказал?

— Вы очень смешной. А ну-ка сделайте еще эту гримасу. Ребята, идите сюда! Этот человек умеет показывать смешные фокусы!

— Нет-нет, не надо.

— Сделайте еще разок, сэр.

— Ничего, ничего, спокойной ночи, малыш. — Лэнтри пустился наутек.

— Спокойной ночи, сэр! Остерегайтесь темноты! — крикнул ему вдогонку мальчуган.

Из всех известных ему человеческих глупостей самой необъяснимой, вредоносной и лживо-лицемерной была эта! Такого идиотизма он еще не встречал. Отнять у детей право на фантазию, лишить их воображения! Зачем тогда детство, если ты не в состоянии фантазировать, придумывать, видеть все по-своему?

Лэнтри перестал бежать и перешел на шаг, а затем, замедлив его, смог наконец поразмышлять и впервые дать себе оценку. Проведя рукой по лицу и даже укусив себя за палец, он наконец сообразил, что стоит посреди улицы. Ему стало не по себе. Он поспешил подойти к фонарю на углу. «Так будет лучше», — подумал он, протянув к свету фонаря руки, как это делает человек, когда хочет согреть их у приветливого огня.

Он прислушался. Царила ночная тишина, был слышен лишь стрекот цикад. Блеснула зарница — это в небе прорезала свой след ракета, издав звук, не громче звука от взмаха факелом в ночи.

Лэнтри впервые попытался прислушаться к себе и гадал, что же в нем такого необычного. Прежде всего его поразило то, как безмолвно его тело. Ноздри и легкие не издавали ни единого звука. Они не втягивали кислород и не отдавали обратно углерод — они полностью бездействовали. Волоски в его ноздрях не шевелились от вдоха или выдоха. Он не слышал тех приятных мурлыкающих звуков, которые порой издает человек, когда дышит. Странно и непривычно не слышать их теперь. А ведь когда он был жив, он к ним особенно не прислушивался, хотя знал, что дышать — это значит жить. Мог ли он предполагать, что будет так тосковать по ним теперь, когда он мертв?

Он припомнил, как иногда, внезапно проснувшись ночью, он вдруг отчетливо слышал собственное дыхание, как его ноздри легко вдыхали и выдыхали воздух, а потом он прислушивался к глухим сильным толчкам крови в висках, ушах, в горле, на запястьях, в груди и чреслах. Эти ритмы его живого тела остались теперь лишь в воспоминаниях. Нет пульса на запястьях и на шее, его грудь неподвижна, он не чувствует тока крови в своих жилах, совершающей свой круг. Прислушиваться к себе теперь — это все равно что приложить ухо к холодному мрамору статуи.

И все же он жил. Вернее, он передвигался. Как это могло случиться? Вопреки всяким научным объяснениям, теориям и догадкам?

Это стало возможным лишь по одной и только одной причине.

Ненависть.

Его кровью была ненависть. Она текла в его жилах, она двигала им. Она была его сердцем, которое не билось, это правда, но было теплым. Он испытывал… Что же? Негодование. Зависть. Это они сказали ему, что он более не может лежать на кладбище в гробу. Он хотел бы там остаться. У него и в помыслах не было подняться, выйти и бродить вокруг. Его вполне устраивало все эти века покоиться на кладбище, лежать глубоко под землей и слышать, но не чувствовать движение жизни вокруг — тонкий, как тиканье часов, звук миллиардов сердец различных насекомых, движение червей в земной толще, похожее на неторопливый ход мыслей.

Но пришли они и велели: «Вставайте и марш в печь!» Есть ли что унизительней для человека? Кто имеет право указывать ему, что делать? Если человеку сказать, что он мертв, он может воспротивиться этому. Если ему твердить, что вампиров и всего прочего нет и все это выдумка, он назло сам станет вампиром. Если утверждать, что мертвый не восстанет и не пойдет, он обязательно попробует сделать это. Если вы начнете убеждать его, что убийств больше не бывает, он станет сам совершать их. Человек целиком и полностью соткан из этих противоречий. И виною тому дела и поступки невежественного большинства. Оно не ведает, что творит зло. Его надо проучить. Он им всем покажет! Солнце — это хорошо, темная ночь — тоже хорошо. Не надо бояться темноты, говорят они.

А темнота — это страх, безмолвно кричал он, глядя на домики городка. Темнота создана, чтобы быть контрастом свету. Все должны пугаться ее, вы слышите! Так всегда было заведено в этом мире. Эй, вы, уничтожители Эдгара Аллана По и прекрасного, щедрого на красивые слова Лавкрафта, вы, предавшие сожжению веселый праздник, канун Дня святых, и тыквенные маски с зажженными в них свечами, слушайте меня и остерегайтесь! Я сделаю ночь тем, чем она была однажды, до того, как человек начал с ней бороться, строя свои ярко освещенные неоном города и неправильно воспитывая своих детей.