Темный карнавал - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 28

— Почему же она не дождалась? — настойчиво добивался он, окидывая Сеси безумным взглядом и снова и снова пытаясь нащупать ее замерший пульс.

— Ты что, не слышал? — Мать решительно шагнула к нему. — Ее нельзя трогать. Пусть лежит как есть. Тогда по возвращении она войдет в тело в точности так, как полагается.

Дядюшка Джон отдернул руку. Его длинное, грубое, красное лицо, изрытое оспинами, ничего не выражало, вокруг усталых глаз залегли глубокие черные борозды.

— Куда бы она могла отправиться? Мне позарез нужно ее разыскать.

Отрывистые фразы матери звучали резко, будто пощечины:

— Не знаю. Любимых уголков у нее много. Может, она внутри ребенка, который бежит к оврагу вниз по тропинке. Может, раскачивается на виноградной лозе. Может, притаилась внутри рака, смотрящего на тебя из-под камушка в ручье. А может, сидит внутри старика, что играет в шахматы на площади перед зданием суда. Тебе самому не хуже меня известно, что она может оказаться где угодно. — Мать насмешливо скривила рот. — Может, сейчас она стоит внутри меня во весь рост и с хохотом тобой любуется, а ты и не подозреваешь. Может, это она с тобой сейчас говорит и забавляется. А тебе и невдомек.

— Как-как… — Он грузно повернулся, будто громадный валун на шарнирах. Растопырил ручищи, ища, во что бы вцепиться. — Если бы я только подумал…

Мать продолжала говорить — до странности невозмутимо:

— Нет, конечно же, она не внутри меня, не здесь. А даже если бы и была, угадать никак нельзя. — В глазах у нее блеснуло неуловимое злорадство. Высокая, стройная, она мерила его бесстрашным взглядом. — А ты не растолкуешь, зачем она тебе понадобилась?

Дядюшка Джон, казалось, прислушивался к звону отдаленного колокола. Потом сердито встряхнул головой, словно желая избавиться от наваждения.

— Что-то там, внутри меня… — прорычал он и, оборвав фразу, склонился к холодному спящему телу: — Сеси! Вернись — слышишь? Ты ведь можешь вернуться, если захочешь!

За омытыми солнцем окнами через высокие ивы пронесся легкий ветерок. Дядюшка Джон подвинулся, и кровать заскрипела под его тяжестью. Вновь зазвонил колокол, и он стал к нему прислушиваться, но мать ничего не слышала. Только ему слышались эти далекие дремотные отзвуки летнего дня. Рот у него слегка приоткрылся.

— Сеси должна для меня кое-что сделать. Последний месяц у меня с головой не все ладно. Мысли какие-то чудные бродят. Чуть не поехал поездом в большой город посоветоваться с психиатром, да только не поможет он мне. Знаю, что Сеси по силам забраться мне в голову и прогнать оттуда все мои страхи. Ей нетрудно их высосать, как пылесосом, если она захочет. Она — единственная, кто может выскрести прочь всю грязь и смахнуть паутину, чтобы я стал как новенький. Вот зачем она мне нужна, неужто не понятно? — закончил он напряженным от ожидания голосом и облизнул губы. — Она должна мне помочь!

— После всего того, что ты причинил Семейству? — спросила мать.

— Ничего я такого Семейству не причинял!

— Говорят, — продолжила мать, — что в трудные времена, когда ты нуждался в деньгах, тебе платили по сотне долларов за каждого члена Семейства, которых ты выдавал властям для того, чтобы им колом проткнули сердце насквозь.

— Это не так! — Дядюшка Джон скорчился, точно его ударили в живот. — Доказательств нет. Ты лжешь!

— Тем не менее я не думаю, что Сеси захочется тебе помочь. И Семейство не пожелает.

— Семейство, Семейство! — Дядюшка Джон затопал ногами, как огромный распоясавшийся ребенок. — К черту Семейство! Я не желаю из-за вас с катушек слететь! Мне нужна помощь, черт побери, и я ее добуду!

Мать, сложив руки на груди, бесстрастно на него взирала.

Дядюшка Джон, понизив голос и стараясь избежать ее взгляда, со сдержанной угрозой проговорил:

— Послушайте меня, миссис Элиот, и ты, Сеси, тоже. — Он мотнул головой в сторону спящей. — Если ты здесь, на месте. Выслушайте вот что. — Он посмотрел на часы, тикавшие на дальней, залитой солнцем стене. — Если Сеси не явится домой сегодня вечером к шести часам, готовая прочистить мне мозги и вернуть разум, я… я обращусь в полицию. — Он выпрямился. — У меня есть список всех Элиотов, которые проживают на близлежащих фермах и в самом Меллин-Тауне. За час полиция сумеет наточить кедровых кольев для целой дюжины элиотовских сердец.

Он умолк, утер пот с разгоряченного лица. Постоял, вслушиваясь.

Снова ударили в далекий колокол.

Этот колокол дядюшка Джон слышал уже не первый день. Никакого колокола и не было, но он явственно различал звон. Колокол звонил и сейчас — то вблизи, то далеко, то совсем рядом, то неведомо где. Никто ничего не слышал — только он один.

Дядюшка Джон затряс головой и во всю мочь, чтобы перекрыть гудение колоколов, заорал на миссис Элиот:

— Ты меня поняла? — Он поддернул брюки, рывком за пряжку потуже затянул ремень и двинулся мимо матери к двери.

— Да, — произнесла мать. — Я поняла. Но даже мне не удается позвать Сеси домой, если она не хочет возвращаться. Со временем она объявится. Наберись терпения. И не спеши в полицию…

— Я не могу ждать, — оборвал ее дядюшка Джон. — Со мной черт знает что творится — в голове шумит уже целых два месяца! Больше мне этого не вынести! — Он злобно глянул на часы. — Ну, я пошел. Попробую найти Сеси в городе. Если не наткнусь на нее до шести — ладно, что такое кедровый кол, вам известно…

Тяжелые башмаки с грохотом протопали по холлу, постепенно удаляясь, затихли на ступеньках лестницы и покинули дом. Когда восстановилась тишина, мать повернулась к Сеси и пристально, с тревогой всмотрелась в спящую.

— Сеси! — окликнула она негромко, но настойчиво. — Сеси, возвращайся домой!

Сонное тело молчало. Сколько мать ни ждала, Сеси лежала недвижно.

Дядюшка Джон прошагал через открытое пространство зазеленевших полей и вступил на улицы Меллин-Тауна, выискивая Сеси в каждом ребенке, который лизал палочку мороженого, и в каждой белой собачонке, трусившей мимо по следу в страстно желаемое никуда.

Город раскинулся по сторонам, подобно фантастическому кладбищу. В сущности, не что иное, как горстка памятников, воздвигнутых в честь забытых ремесел и увеселений. Всего лишь обширный луг, где растут вязы, лиственницы и гималайские кедры, между которыми проложены дощатые тротуары, которые на ночь можно втащить к себе в сарай, если гулкие шаги прохожих будут очень уж раздражать. Высились старинные дома первых поселенцев — убогие, тесные и умудренно потускневшие, с очками цветных стекол под прореженными золотыми космами давших побеги столетних птичьих гнезд. В аптеке у стойки с газированной водой грудились затейливые, обвитые проволокой стулья с сиденьями из клееной фанеры, а в воздухе витал незабываемый острый и стойкий запах, бывавший только в аптеках и давно исчезнувший. Перед парикмахерским заведением торчал украшенный алой лентой столбик со стеклянной куколкой. Бакалейная лавка полнилась смутным ароматом фруктов, мешавшимся с запахом пыльных ящиков и запахом старухи армянки, похожим на запах позеленевшего пенни. Город, никуда не спеша, тонул в тени гималайских кедров и сочных лиственных деревьев, и где-то тут была Сеси — та самая, умевшая странствовать.

Дядюшка Джон остановился, купил бутылку апельсинового сока с мякотью, осушил ее и утер лицо носовым платком; глаза у него прыгали вверх-вниз, как малыши прыгают через скакалку. Мне страшно, думал он. Мне страшно.

Он посмотрел на зашифрованную точками-тире строку из птиц, нанизанных высоко над головой на телефонный провод. Не там ли Сеси — смеется над ним, поглядывая вниз бусинками зорких птичьих глаз, охорашивая перышки и напевая для него песенку? Он с подозрением покосился на индейца, выставленного в сигарной лавке. Но холодная, вырезанная из дерева, табачного цвета фигура признаков жизни не подавала.

Вдалеке, словно дремотным воскресным утром, послышался перезвон колоколов — из долины его собственной головы. Зрение померкло. Вокруг сгустилась чернота. В его обращенном внутрь взгляде проплывали бледные, искаженные лица.