Ночевала тучка золотая - Приставкин Анатолий Игнатьевич. Страница 21
Колька и Сашка неуверенно кивали. Были они подавленны. Торговали — веселились, подсчитали — прослезились!
У самой калитки Колька со вздохом оглянулся и, не глядя Илье в глаза, спросил, голос его прозвучал жалобно:
— Но… Может, нам сала немного… Мы бы взяли. Сашка промолчал. Он даже отвернулся, чтобы не видеть Колькиного унижения.
Илья уж совсем собрался уходить. Удивился. Переспросил:
— Сала? Вам… Сала? — И сделал паузу, рассматривая в упор братьев. — Так вы, живоглоты, вчерась его подобрали, у меня только голая тряпица с солью осталась!
Братья удрученно молчали. Про сало, кроме того кусочка, что совал им на закус сам Илья, они тоже не помнили.
— С кормежкой вы тово… Вы за четверых хаваете-то! — Илья вздохнул, так неприятно было ему отказывать своим лучшим друзьям.
Вдруг он оживился:
— Ха! Постой-ка! Посмотрю, а вдруг…
Щедрость из него так и перла. И щедрость, и широта душевная. Не мог он отпустить лучших друзей с пустыми руками!
Он скрылся в доме, вернулся, неся в руках небольшой, с пол-ладони кусочек сала. Тут же отыскал лопушок, завернул в него. Помедлил, поколебался, сразу видать, последнее отдавал. От сердца отрывал, как говорят!
Он так и сказал, протягивая:
— Ладно уж, в честь дружбы… Сам как-нибудь проживу.
Братья вразнобой сказали: «Спасибо». И пошли. Илья смотрел им вслед. Вдруг крикнул:
— Эй, живоглоты!
Кузьменыши оглянулись. Он молча на них смотрел, будто колебался, сказать или не сказать, но вдруг крикнул негромко:
— Тикали б вы отсюда! Правду говорю! Бегите! Что есть мочи бегите!
13
В колонию не пошли.
Если даже директор, как говорили, что-то там привез и наварят горячей бурды, им все равно не хватит. Опоздали. Еще кому-то подарочек. Правда, не такой жирный.
Только скрылась деревня, свернули они с проселка, покрытого мягкой горячей пылью, в поле, а за ним, вдоль кустиков, речка Сунжа бежит. Тут по-над берегом среди зарослей колючей ежевики и дикой маслины с мелкими серебристыми листьями — птицы на нее, как заметил Сашка, никогда не садились
— прилегли на траву.
Говорить не хотелось.
Колька первый не скоро произнес:
— Голова трещит! А у тебя?
Сашка угрюмо отмалчивался.
— И трещит, и гудит… Паровоз, а не голова! Больше пить никогда не буду… Я и не думал, что это так…
Он не договорил, спустился с берега к воде, стал зачерпывать воду руками и плескать на лицо. Потом, сложив руки ковшичком, напился и, прихватив сколько можно воды, хоть капало сквозь пальцы, принес к Сашке, и вылил ему на лицо. Плеснул, Сашка даже не отвернулся, а может, и не заметил.
— Ты знаешь, что такое собачник? — спросил он, не открывая глаз. Капли блестели у него на носу, на лбу и стекали по вискам.
— Что? — без любопытства спросил Колька. — Собачник? — Он сообразил, что в умной башке Сашки что-то заваривалось важное.
— Нет, не знаю.
— Ящик… Железный такой ящик, — продолжал Сашка ровно, глаз не открывая. Может, он сон свой рассказывал. — Снизу вагона его подвешивают… Это когда мы на одной станции сгоняли, я в соседнем поезде углядел… А Зверек флажками ткнул и говорит: собачник, мол, до войны или когда там… собак, говорит, в таких ящиках возили. А сейчас и людям впору ездить.
— Ловок твой Зверек! — Колька вздохнул.
— Вместе ворон ловили, — сказал Сашка и открыл глаза. — Так вот, я тогда залез, примерился… И правда, ехать можно. Колька понял.
— Значит, пора? — спросил, глядя на Сашку. — А колония?
— Попробовали же!
Сашка рассказал анекдот про человека, который увидел на дороге дерьмо. Нагнулся, удивился, на язык попробовал. И вдруг воскликнул: «Хорошо, попробовал, а то бы вляпался!» Колька не засмеялся. Он прикрыл лопушком голову и дремал на солнышке. Да и чего смеяться, если они оба по тому самому анекдоту вляпались… С колонией вляпались… Да и с Ильей тоже.
А Сашка уже не терпел. Его идея подтачивала.
— Пойдем на станцию, — предложил он.
— Сейчас?
— А когда еще…
— Может, сперва это… Может, склад покурочить? Как говорит Зверек…
— Не Зверек он, Зверь, — сказал Сашка жестко. — Ну, пошли? Да ты не думай, мы сегодня и вернемся!
Колька понял, что Сашка не зазря себя и его гонит, значит, так надо.
— Полежим чуть-чуть? — попросил он. — У меня ноги дрожат.
— Вот и разойдемся, — деловито произнес Сашка. — Вон, кстати, подвода…
Вовремя Сашка углядел подводу, а так бы топать им на станцию до вечера. И то неизвестно, дошли бы.
Через поле, наперерез, выскочили они к телеге, крикнули издалека:
— На станцию?.. Дяденька?
— На станцию, тетенька, — сказал мужчина и показал, рукой повелел: — Садись! Авось да небось добежим! У меня паровоз ходкий!
Не старый мужик и не седой, как заметили братья, но старей Ильи. В линялой, до белизны выгоревшей гимнастерке с белыми от кальсон пуговицами, в кепочке с козырьком на глаза. Сидел, подремывал, изредка вскидывал на дорогу светлые с голубизной глаза и опять погружался в себя. На братьев, подсевших к нему, он уже не обращал внимания.
Где-то лишь на подъезде к станции полюбопытствовал:
— Колонисты небось?
— А что? — настороженно спросил Колька.
— Бегете…
— Куда… Мы бегем?
— Ну куды-куды… Ясно, куды все бегут… Домой! — сказал мужик и причмокнул, понукая лошадь.
— Может, у кого и есть дом… А у кого и нет, — огрызнулся Колька. И посмотрел на мужика.
Но тот, видать, не собирался ссориться и разговор затеял вовсе не для обличения. Он приподнял кепочку, глянул на братьев, точно в голубое окунул. Молвил кротко:
— А ведь верно. У кого он есть… А у кого? Я скажу, такая война, что всех перевернула и выкинула из привычного… Небо с землей поперепуталось, живые с мертвяками… А нонче-то вдруг все поняли — войне-то конец… О доме заговорили… — Он молчал, но ответа не ждал. В свое погрузился. И снова начал неожиданно: — До этого о жизни не думали, думали не как жить, а как бы выжить… Не до жиру, быть бы живу, во как думали! Как уцелеть. — Он постучал кнутовищем по ноге, и она отдалась деревянным стуком. Только теперь братья заметили — мужик-то без ноги. Инвалид, значит.
Он между тем продолжал:
— …Отдал часть себя, другую часть готов был отдать. Вроде сам себе не нужон был. А сейчас дело-то к концу, так себя жалко стало… А вдруг, думаю, поживу? А где жить? — спрашиваю. — Дом-то где? Где? Нету… Семью поубивали и дом спалили. Так я в свою деревню не поехал, как узнал. Приехать на такое
— все равно что на кладбище поселиться! Кажен день кровью истекать. Себя убьешь… Вот и решился в Березовскую… Ну, как приживусь… Вы-то малы, у вас запас времени есть шерстью обрасти. А у мине нет. Я без надежды поселялся… Это сейчас надежда появилась. Вон, за станцией на подсобном я вкалываю. Если что, Демьяна спросите…
Сказал и снова будто под козырек спрятался. Ушел, как черепашка под панцирь.
Когда братья у станции сошли, поблагодарили, он вроде бы оживился, кивнул:
— Бывайте! — И дернул вожжи. — А вообще приходите, если не побегете… Я-то лично не побегу. Край-то богатый, можно бы жить… Страх все портит. А мне так все одно бояться нечего. Кончилась моя боясть…
Братья еще раз сказали «спасибо» и пошли. Враскорячку пошли, костистые их зады на тележных слегах порядком набило. Добрели до серных ямок, ополоснулись, стало легче. Совсем легко. Будто те вонючие ямки были наполнены живой водой из сказки.
А когда-то, в невероятно далекие времена, ехали сюда, на воды, барышни и барины из северных столиц… В белых нарядах с цветными зонтиками, в богатых экипажах, гуляли тут столичные дамы и усатые офицеры, и все затем лишь, чтобы попить кавказских вод и привести в порядок здоровье… Играл им тут духовой оркестр, цвели глицинии. А после горячих вод прекрасные господа поднимались наверх, к ротонде, и смотрели на дальние горы в закатном золотом свете… Как выразилась Регина Петровна: лицезрели!