Ночевала тучка золотая - Приставкин Анатолий Игнатьевич. Страница 29
— А может, никаких чертей нет? — спросил с надеждой Колька. — Ведь их с милицией ловят? Раньше бухали, бомбили. А теперь и бухать перестали.
Колька говорил не потому, что верил. Ему понравилось жить на Кавказе.
Еще бы! Сбылась мечта, извечная мечта голодного шакала о жратве. Где это он еще вволю сможет объедаться сахаром, да «блаженной» икрой, да вареньем? Тетка Зина сказала, что везли их в рай, так он и в самом деле тут рай, на заводе.
И нечего плакаться, что к заводу прикрепили. А Колькина бы мечта, чтобы вовсе от завода никуда колонистов не открепляли. Вырастет, попросит, пусть его навсегда прикрепят. Вот когда сладкая жизнь для него начнется! Будет, как евреи, сахар носить! А уж кто носит, в убытке не остается.
Сашка посмотрел на Кольку и понял, о чем он думает.
— Ладно, — сказал он брату. — Подождем.
— А джем? Как с ним быть? — не унимался Колька.
Сашка пристально посмотрел на горы, на забор, под которым протекал гнилой ручей.
— Будем сплавлять.
— Чево? — не понял Колька. Сашка засмеялся.
— Пустим их по воде, банки, понял?
— Как это?
— Как… Не знаю. Придумаем, — пообещал Сашка. Он подставлял лицо под солнце и, закрыв глаза, о чем-то думал.
Идея Сашки была мировая. Привязать варенье к деревяшке и пустить по течению. Ну, а по другую сторону забора все это, конечно, ловить…
Попробовали разок: деревяшка утонула. Нашли доску. Но и доска не пошла, в осоке застряла из-за своей неповоротливости.
Сашка дело с досками отставил. Весь перерыв шлялся по двору, рыскал глазами по углам, искал. Чего искал, он и сам не знал. Наконец на свалке набрел на галошу, Большую такую галошу, непонятно, кто ее, этакую громадину, мог носить! Гулливер разве какой!
Принес Сашка галошу к ручью. Камень в нее сунул, с кулак примерно, пустил по течению.
Проскочила галоша все буруны, все заторы, под стенкой проплыла, а там, за стенкой, Колька ее поджидал.
Тогда Сашка банку песком нагрузил и сунул в галошу. Галоша опрокинулась, банка утонула.
Сашка еще раз банку с песком загрузил и на этот раз крепко веревкой связал банку и галошу.
Это все пронеслось, пролетело по воде и выплыло наружу. Только часть песка просыпалась. Да черт с ним, с песком-то, песок — пускай, — решили братья. — Джем не размоет, он напрочь закрыт. Лишь бы не тонул, а плыл, ведь со дна его не достанешь! Загонит, закатит течением в камыш, ищи-свищи!
В какой-то вечер, сразу после работы, вышел Колька вместе со всеми ребятами за ворота и пустился бегом к ручью. Колонистам за проходной все равно приходилось подолгу ждать свою машину.
Место, где вытекал ручей, было пустынное, находилось оно в стороне от проходной.
Оттого и бежать надо было изо всех сил, заводская кирпичная стена протянулась на полкилометра!
Свистнул Колька, как было условлено, я, мол, тут, на стреме… Валяй, запускай свою технику!
Свистнул и стал ждать. Даже прилег на траву, чтоб видней было.
Время шло. Тянулись минуты, пустые, потому что пусто на воде было.
И вдруг, когда уже и не ждал, когда стал подниматься да отряхиваться, увидел: черная галоша, как подарок судьбы, вынырнула из-под стены и поплыла… Как английский тяжелый дредноут — в книжке картинку когда-то видел! Плыла, поворачиваясь по течению разными боками, а в ней — вот главное! — драгоценный пассажир в золотой шапочке!
Отвязал Колька баночку, от избытка чувств поцеловал ее в золотую макушку и в холодное донышко поцеловал. И у щеки подержал. И около уха: слушая, как переливается густой маслянистый джем.
Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где она вроде бы еще и не была своя.
И галошу Колька погладил, как живую.
Гладил и приговаривал:
— Хорошенька-я, галошечка… Умненькая… Славненькая. Глашечка ты наша родненькая!
Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться…
С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую Марату.
Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! — но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут.
Потом сразу как-то наелись.
Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили:
«А еще будет?» — Будет, — пообещал Колька. — Глаша привезет, и будет.
— Глаша — это кто? — спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
— Глаша — это… Это Глаша. Она хорошая.
— Может, это ваша мама? — спросил Марат.
— Нет, — сказал Колька. И вздохнул.
— А мы соскучились, — пожаловался Марат. — Без мамы плохо.
— Конечно, плохо, — подтвердил Колька.
— А ваша мама приедет?
— Не знаю, — сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.
— Все мамы приедут, — сказали мужички.
Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, — молчок… А то Глаша обидится.
Братья пообещали.
Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
Колька опять спросил:
— Когда же вернется Регина Петровна?
— Вернется, — сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок.
— Одиннадцать! — сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме.
Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство!
За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой, слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок… Ели мороженую картошку — не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.
— Одиннадцать! — повторил Колька для весомости. — И еще два пустых мешка от сахара!
Мешки они прихватили, чтобы сподручней с вещами было, когда побегут.
18
Шакалы на то и шакалы, чтобы все видеть. У братьев четыре глаза, а у шакалов сто четыре. И каждый за угол умеет смотреть, не только напрямую. И усмотрели.
Как ни береглись братья, как ни пытались втихую сплавлять свою Глашу, их все-таки засекли.
Не взрослые, те простофили, лопухи, непонятно, зачем им глаза повтыкали… Свои засекли, шакалы.
Однажды Колька торчал у ручья, поджидал Глашу. Увидел, кто-то из колонистов бежит в его сторону.
Колька на всякий случай штаны приспустил. Пусть думают, что он тут по нужде торчит.
— Тебя там ищут! — крикнул колонист.
— Кто меня ищет? — спросил Колька и покосился на ручей: не дай бог Глаша поплывет, тут все и откроется!
Не подозревал, что все давно открыто и заговор против них созрел.
— Брат тебя ищет! Кузьменыш! Он там, на заднем дворе! Сашка, что ли?
— Это я — Сашка, — сказал Колька.
Подтянул он штаны, бросил последний взгляд на ручей, на колониста и пустился бежать вокруг стены. К проходной уже подлетел, а тут Сашка навстречу.
— Ты… звал? — запыхался Колька, дышит тяжело.
— Я? Звал? — удивился Сашка. — Я не звал. А Глаша где?
— Какая… Глаша? Ты разве послал?
— А ты не принял?
Уставились друг на друга Без слов стало ясно: подловили.
Брели на посадку, Колька вяло спросил: