Невидимки - Паланик Чак. Страница 17

Мы пьем диетическую колу на розовой кровати в универсальном магазине «У Брумбаха». Или сидим у туалетного столика и пытаемся при помощи корректирующих карандашей изменить форму своих лиц. Из темноты на нас пялят глаза люди. Мы видим только их очертания. Время от времени яркие огни ламп отражаются в стеклах чьих-то очков. Малейшее наше движение, каждый жест, каждое слово разжигает интерес окружающих. Это доставляет нам немалое удовольствие.

— Здесь так спокойно и безопасно, — протяжно произносит Эви, проводя рукой по розовому сатину стеганого одеяла, взбивая подушки. — И кажется, что ничего плохого никогда не произойдет. В академии все совсем по-другому. Или дома.

Абсолютно незнакомые нам люди в пиджаках стоят в линолеумном проходе и наблюдают за нами. Это походит на телевизионные ток-шоу, где так легко быть откровенным в присутствии целой студии народа. Можно болтать что угодно, главное, чтобы тебя слушали.

— Эви, дорогая, — говорю я. — Многие в нашем классе — гораздо хуже нас с тобой. Вот только знай меру, когда накладываешь румяна.

Мы поворачиваемся к зеркалу и смотрим на свои отражения. За нашими спинами тройной ряд наблюдающих из темноты.

— Возьми вот. — Я подаю Эви маленький спонж. — Растушуй.

И Эви начинает плакать. Когда на тебя смотрит толпа зрителей, эмоции накалены до предела. Все заканчивается приступом смеха или слезами, чего-то среднего не бывает. Бедные тигры в зоопарке! На них постоянно глазеют. Вся их жизнь — большая опера!

— Понимаешь, я перебарщиваю с румянами не просто из желания быть блистательной топ-моделью, — говорит Эви. — Все дело в том, что мне жутко не хочется стареть. Когда я думаю о том, что с каждым днем становлюсь старше, на душе делается невыносимо гадко.

Эви с трудом сдерживает слезы, сжимает в руке маленький спонж и продолжает:

— Когда я была ребенком, мои родители хотели, чтобы вместо меня у них рос мальчик. Я чувствовала себя отвратительно!

Иногда мы приходим сюда на высоких каблуках и разыгрываем драку — притворяемся, что с наслаждением лупим друг друга по губам, как будто из-за парня, которого обе хотим. А бывают и такие дни, когда в присутствии ротозеев и я, и Эви признаемся, что мы вампиры.

— Да, — говорю я. — Мои родители тоже когда-то надо мной издевались.

Интерес толпы должен поддерживаться постоянно. Эви проводит рукой по волосам.

— Кстати, я проколола гребешок, расположенный между анальным отверстием и нижним краем влагалища, — сообщает она.

Я плюхаюсь на кровать — перемещаюсь в центр сцены, — обнимаю подушку, поднимаю голову и смотрю в потолок.

— Не то чтобы предки били меня или заставляли пить кровь, как делают сатанисты, — вещаю я. — Просто они больше любили моего брата, потому что он был изуродован.

Эви тоже перемещается в центр комнаты. Она останавливается у торшера в стиле первых переселенцев и возвышается надо мной, словно фонарный столб.

— У тебя был изуродованный брат?

Кто— то из зрителей закашливается. Свет ламп отражается от чьих-то наручных часов.

— Да, мой братец был ужасно изувечен. Но все закончилось благополучно, — отвечаю я. — Он мертв.

С неподдельной напряженностью в голосе Эви продолжает расспрашивать:

— О каких именно увечьях ты говоришь? У тебя есть еще братья или сестры? Это был твой младший или старший брат?

Я вскакиваю с кровати и вскидываю голову:

— Нет! Хватит! Это слишком больно.

— Я действительно хочу знать, — отвечает Эви.

— Он был на год старше меня. Его лицо искалечило во время взрыва баллона с лаком для волос. После этого мои предки совершенно позабыли о том, что у них есть еще и второй ребенок.

Я устремляю взгляд на бутафорскую подушку и с чувством договариваю:

— Поэтому я лезла из кожи вон, пытаясь вновь завоевать их любовь.

Эви смотрит в пустоту и бормочет:

— Черт знает что! Черт знает что!

Ее игра так натуральна, так бесподобна, что я остаюсь в тени.

— Да, — медленно произношу я. — Ему и пальцем не приходилось шевелить. У него было уродство — ожоги и шрамы, поэтому и все внимание уделялось ему.

Эви подходит ко мне почти вплотную и спрашивает:

— И что же с ним случилось потом, с твоим изувеченным братом? Тебе известно?

— Он умер, — протягиваю я и поворачиваюсь лицом к аудитории. — Умер от СПИДа.

Эви не унимается:

— Откуда ты это знаешь? Я вспыхиваю:

— Эви!

— Нет, правда, — настаивает Эви. — Почему твоего брата уже нет?

— СПИД — это тебе не шуточки! — отвечаю я. Эви заявляет:

— Твоя история больше похожа на выдумку!

Вот как запросто ситуация может выйти из-под контроля. Я вижу, что Эви чувствует желание публики получить настоящую драму и просто на ходу придумывает, как реагировать на мои реплики.

— Ты видела его, своего брата, — спрашивает она, — ты видела, как он умирал? Или мертвого? Смотрела на него в гробу под звуки траурной музыки? Ты держала в руках свидетельство, подтверждающее факт его смерти?

Люди наблюдают за нами, затаив дыхание.

— Да, — отвечаю я. — Естественно.

Теперь я начала лгать и могу на чем-нибудь попасться.

— Значит, ты видела его мертвым? — повторяет вопрос Эви.

Зрители не сводят с нас глаз.

— Абсолютно мертвым. Эви спрашивает:

— Где?

— Вспоминать это слишком больно, — говорю я и отхожу к стене, смежной с гостиной.

Эви следует за мной.

— Так где же ты его видела? Люди продолжают следить за нами.

— В хосписе, — отвечаю я.

— В каком хосписе?

Я перехожу в гостиную, потом в другую, потом в следующую спальню, в кабинет, в домашний офис, а Эви неотступно шагает за мной. Перемещается вслед за нами и аудитория.

— Знаешь ведь, как это бывает, — говорю я. — Если парня-гомосексуалиста не видишь достаточно долго, можешь догадаться, что его история закончилась плачевно.

Эви смотрит на меня в упор:

— Итак, ты не уверена в том, что он мертв?

Мы пробегаем через очередную спальню, столовую, детскую, и я вскрикиваю:

— Речь идет о СПИДе, Эви! Это синоним безнадежности.

Эви резко останавливается и спрашивает:

— Почему?

Я чувствую, как с сотни различных сторон публика уходит от меня прочь.