Билет на бумажный кораблик - Дробина Анастасия. Страница 38

– Ману, быстрей! – скомандовала я, выскакивая из машины. Мануэл хлопнул дверцей, взлетел на пятый этаж впереди меня, плечом высадил дверь, и мы с грохотом ввалились внутрь.

Сначала я вообще ничего не поняла, потому что со всех сторон ко мне кинулись дети – ревущие, перепуганные, в ночных рубашках и пижамках. Три девчонки, мал мала меньше, вцепились в меня намертво, я еле сумела отодрать детские ручки от своего пальто. Самый младший, годовалый Юрка истошно орал в кроватке, вцепившись в деревянные прутья. Путаясь в девчонках, я кое-как пробралась к кроватке и схватила малыша на руки. Он зарылся ко мне под пальто и, всхлипывая, умолк. Только после этого я увидела валяющиеся на полу шторы и сорванный карниз, разбитое зеркало, залитые вином обои, перевернутый комод, выброшенные на пол детские вещи...

– Милка!!! – заорала я. – Где ты?!

Из соседней комнаты донесся грохот и дикий визг. Мануэл кинулся туда, и через мгновение из комнаты в коридор головой вперед вылетел Милкин супруг. Он страшно выругался, с трудом встал, и я увидела, что Колька вдребезги пьян. Он кинулся обратно – и вторично вылетел в коридор. На этот раз приземление было менее удачным: Колька приложился лбом о гардероб и тихо сполз по нему на пол. Я оторвала наконец от себя девочек и с Юркой на руках побежала в соседнюю комнату.

Там Мануэл осторожно поднимал с пола Милку. Та, бесформенная со своим огромным животом, с разорванной почти до пупа ночной рубашкой, плакала навзрыд и даже не замечала, что надо бы закрыть чем-нибудь обнаженную грудь. Ее распущенные волосы падали на лицо, а когда Милка отбросила черные пряди назад, у Ману вырвался болезненный возглас, а я зажмурилась.

– Ничего... – сквозь всхлипы сказала Милка. – Это из-за крови, губу разбил, гад... И бровь... Вот я сейчас умоюсь, лучше будет. Да чего ты, дура, детей притащила сюда, и так целый вечер любуются! Уводи вон!

– Одевайся, и поехали отсюда, – твердо сказала я. В душе я боялась, что Милка откажется, но она только недоуменно обвела взглядом разгромленную квартиру:

– А... как же я здесь все брошу? А детей куда?

– С собой, куда еще... Иди умывайся, я их одену пока.

Из прихожей донеслось невнятное матюгание: Колька начал приходить в себя. Ману поднялся и вопросительно посмотрел на меня.

– Сандра, ему еще?..

– Хватит, – хлюпнула носом Милка. – Убьешь – посадят.

– Что у вас случилось?

– Что, что... – Милка матерно выругалась, не стесняясь детей. – Явился, хрен, с бабой, с гаджухой, оба пьяные! Но его я, правда, не трогала. А ту – за волосы и с лестницы спустила! Летела, родная, ступеньки задом считала! Ну, а мой осерчал... Сволочь.

Последнее слово было, впрочем, произнесено без особой злости – скорее безнадежно.

– Тебе детей не жаль? – зло спросила я, вытаскивая из горы вываленных из шкафа тряпок Милкины юбку и свитер. – Посмотри, перепугал их до смерти, скоро заикаться начнут, на вас глядя. Зачем он тебе, даже денег ведь не дает! Сама всю семью кормишь! Завела, дура, дармоеда...

Милка немедленно начала реветь и, всхлипывая и держась за локоть Ману, побрела в ванную. Я попробовала было навести порядок, но довольно быстро сообразила, что для этого понадобится часа четыре, и бросила все как есть. Важнее было быстро одеть детей. Они, впрочем, уже одевались сами: ловко, как солдаты при подъеме. Мне пришлось заниматься только Юркой, который все не мог успокоиться и испуганно икал у меня на коленях, не попадая ножками в колготки. Вскоре вернулась Милка, накинула в прихожей пальто, и мы табором покинули разгромленную квартиру с копошащимся на полу хозяином.

Проблемы, однако, только начинались. До Северной по пустому городу мы доехали быстро, Милка по дороге немного успокоилась и сидела тихо, прижимая к себе детей. Но, вылезая из машины, она вдруг недоверчиво ощупала подол пальто, юбку... и медленно сказала:

– Опа-а...

– Чего? – заволновалась я. – Ты что – мокрая? Как это тебя угораздило?

– Дура. – Милка тяжело привалилась к двери машины. – Воды отошли. Уй-й, схватывает как уже...

– Чего ж молчала-то? Надо было в роддом сразу ехать! Мануэл, неси ее в дом! Эй, мелочь, бегом наверх! Живо!

Дети без единого звука побежали к подъезду. Следом шел Ману с громко протестующей Милкой на руках. Я спешила за ними, неся на плече заснувшего Юрку.

Дверь нам открыл Жозе. Увидев друга со стонущей женщиной на руках, он сразу все понял:

– Она рожает?

– Да! – ответила вместо Мануэла я. – Я сейчас «Скорую» вызову.

– Может не успеть, – морщась, сказала Милка. – У меня Юрка в прошлый раз на раз-два выскочил, свекровь еле в фартук поймать успела...

– Неси ее сюда, – спокойно начал командовать Жозе. – Клади на простыню. Сандра, принеси горячей воды. Чистые полотенца есть? Положи кипятить ножницы.

Мануэл очень осторожно положил Милку на кровать и попятился к дверям. Жозе удивленно спросил что-то у него по-португальски. Ману молча, решительно помотал головой. Жозе повысил голос – впервые на моей памяти. Ману посмотрел на него, затем, с нескрываемым ужасом, – на Милку, что-то быстро и виновато произнес и выскочил в коридор.

– Филью ди пута! [14] – заорал ему вслед Жозе.

– Не кричи. – Я уже все поняла. – Я тебе помогу.

– Разве ты умеешь? – сердито спросил он. – Ты это видела когда-нибудь?

– Нет. Но не бойся, у меня нервы хорошие.

Я лгала. Я еще очень хорошо помнила, как чуть не лишилась чувств в медицинском училище. Но на кровати готовилась рожать моя сестра, и, кроме меня и Жозе, помочь ей было некому.

Дальнейшее я помню смутно. Помню бешено бурлящую воду в эмалированной кастрюле на плите, в ней – большие швейные ножницы. Помню перепачканные в крови простыни, полотенца, разбросанные по комнате. Помню серое, искаженное лицо Милки, вцепившейся в мою руку: она изо всех сил старалась не стонать, чтобы не пугать детей в соседней комнате. Помню спокойное, сосредоточенное лицо Жозе, его уверенно двигающиеся руки, ровный голос:

– Давай... Стоп. Давай еще... Стоп. Жди. Терпи. Еще немного. Давай! Сандра, полотенце. Воду. Еще полотенце. Есть! Мадонна, это девочка! Сандра, ножницы!

И – низкий, сердитый детский писк. И смугленький комочек в высоко поднятых черных руках Жозе, и усталое, мокрое от пота лицо Милки с прилипшими к нему волосами. И вопль тети Ванды из прихожей:

– Где моя девочка бедная?!

И предупреждение Жозе:

– Стоп, еще не все, рожаем плаценту... Сандра, таз! И возьми ребенка!

И приближающийся топот в коридоре: врачи из «Скорой», по традиции, прибыли последними.

К утру все успокоилось и улеглось. Милка наотрез отказалась ехать в роддом («А зачем?!»), и врачам оставалось только зарегистрировать новорожденную, дать успокаивающее матери и констатировать идеальную работу Жозе. Тот еще четверть часа не давал эскулапам уехать, жадно расспрашивая о похожих случаях и проводив их до самой машины. Милку решили не переносить и оставили в комнате Жозе и Мануэла, с ней осталась всхлипывающая тетя Ванда, спящих детей унесли Милкины сестры. Я, едва стоящая на ногах, с трудом довела себя до душа, долго стояла в горячих, обжигающих струях, потом пустила ледяную воду, и это помогло. Растеревшись полотенцем, я оделась и вышла на кухню, где уже третий час сидел Мануэл.

Он коротко глянул на меня, опустил голову. Я придвинула табуретку, села рядом, прижалась к его плечу.

– Не переживай ты... У меня тоже так было. Я из-за этого медучилище бросила.

– Я тоже брошу, – хрипло сказал он. – Зачем, если все равно не могу... Жозе может, а я не могу.

Я молчала, понимая, что он прав. Чуть погодя сказала:

– Переведись на другой факультет. Еще можно.

– Нет. Я хочу домой.

Ману встал. Прошелся по кухне, замер у окна, почти полностью загородив его. На фоне светлеющего неба его огромная фигура казалась черной. Стоя спиной ко мне, Мануэл спросил:

– Ты летишь со мной?