Овод (с иллюстрациями) - Войнич Этель Лилиан. Страница 41

– Я не знал, что в Бризигелле есть к-какие-то достопримечательности.

– А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре прошлого года? Так это здешний кардинал Монтанелли. Говорят, он произвёл на всех вас большое впечатление.

– Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди.

– Его считают святым.

– Почему же у него такая слава?

– Не знаю. Может, потому, что он раздаёт всё, что получает, и живёт, как приходский священник, на четыреста – пятьсот скудо в год.

– Мало того, – вступил в разговор тот, которого звали Джино, – кардинал не только оделяет всех деньгами – он все своё время отдаёт бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов, Микеле, но монсеньёр Монтанелли не похож на других кардиналов.

– Да, он скорее блаженный, чем плут! – сказал Микеле. – Но как бы там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников вошло в обычай заходить в Бризигеллу, чтобы получить его благословение. Доминикино думает идти туда разносчиком с корзиной дешёвых крестов и чёток. Люди охотно покупают эти вещи и просят кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям от дурного глаза.

– Подождите минутку… Как же мне идти? Под видом паломника? Мой теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться в Бризигелле в том же самом обличье, как и здесь, нельзя. Если меня схватят, это б-будет уликой против вас.

– Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и всё, что требуется.

– Какой же это костюм?

– Старика богомольца из Испании – покаявшегося убийцы. В прошлом году в Анколе он заболел, и один из наших товарищей взял его из сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои бумаги. Теперь они вам пригодятся.

– П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией?

– С этой стороны всё обстоит благополучно. Старик отбыл свой срок каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по святым местам, спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и сам отдался в руки полиции.

– Он совсем старый?

– Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные его приметы точка в точку совпадают с вашими. Он отставной солдат, хромает, на лице шрам, как у вас, по национальности испанец; если вам попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними.

– Где же мы встретимся с Доминикино?

– Вы примкнёте к паломникам на перекрёстке, который мы укажем вам на карте, и скажете им, что заблудились в горах. А в городе идите вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала.

– Так он, значит, живёт в-во дворце, н-несмотря на всю свою святость?

– Кардинал занимает одно крыло, остальная часть отведена под больницу… Дождитесь, когда он выйдет и даст благословение паломникам; в эту минуту появится Доминикино со своей корзинкой и скажет вам: «Вы паломник, отец мой?» А вы ответите ему: «Я несчастный грешник». Тогда он поставит корзинку наземь и утрёт лицо рукавом, а вы предложите ему шесть сольдо за чётки.

– Там и условимся, где можно поговорить?

– Да, пока народ будет глазеть на кардинала, он успеет назначить вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе.

– Нет, нет, план хорош. Смотрите только, чтобы борода и парик выглядели естественно.

– Вы паломник, отец мой?

Овод, сидевший на ступеньках епископского дворца, поднял седую всклокоченную голову и хриплым, дрожащим голосом, коверкая слова, произнёс условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный ремень и поставил на ступеньку свою корзину с чётками и крестами. Никто в толпе крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь, не обращал на них внимания, но осторожности ради они начали между собой отрывочный разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод – на ломаном итальянском с примесью испанских слов.

– Его преосвященство! Его преосвященство идёт! – закричали стоявшие у подъезда дворца. – Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!

Овод и Доминикино встали.

– Вот, отец, возьмите, – сказал Доминикино, положив в руку Овода небольшой, завёрнутый в бумагу образок, – и помолитесь за меня, когда будете в Риме.

Овод сунул образок за пазуху и, обернувшись, посмотрел на кардинала, который в лиловой сутане и пунцовой шапочке стоял на верхней ступени и благословлял народ.

Монтанелли медленно спустился с лестницы, и богомольцы обступили его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на колени и прижимали к губам край его сутаны.

– Мир вам, дети мои!

Услышав этот ясный серебристый голос, Овод так низко наклонил голову, что седые космы упали ему на лицо. Доминикино увидел, как посох паломника задрожал в его руке, и с восторгом подумал: «Вот комедиант!»

Женщина, стоявшая поблизости, нагнулась и подняла со ступенек своего ребёнка.

– Пойдём, Чекко, – сказала она, – его преосвященство благословит тебя, как Христос благословлял детей.

Овод сделал шаг вперёд и остановился. Как тяжело! Все эти чужие люди – паломники, горцы – могут подходить к нему и говорить с ним… Он коснётся рукой детей… Может быть, назовёт этого крестьянского мальчика carino, как называл когда-то…

Овод снова опустился на ступеньки и отвернулся, чтобы не видеть всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол, заткнуть уши и ничего не слышать! Это свыше человеческих сил… быть так близко, так близко от него, что только протяни руку – и дотронешься ею до любимой руки…

– Не зайдёте ли вы погреться, друг мой? – проговорил мягкий голос. – Вы, должно быть, продрогли.

Сердце Овода перестало биться. С минуту он ничего не чувствовал, кроме тяжкого гула крови, которая, казалось, разорвёт ему сейчас грудь; потом она отхлынула и щекочущей горячей волной разлилась по всему телу. Он поднял голову, и при виде его лица глубокий взгляд человека, стоявшего над ним, стал ещё глубже, ещё добрее.

– Отойдите немного, друзья, – сказал Монтанелли, обращаясь к толпе, – я хочу поговорить с ним.

Паломники медленно отступили, перешёптываясь друг с другом, и Овод, сидевший неподвижно, сжав губы и опустив глаза, почувствовал лёгкое прикосновение руки Монтанелли.

– У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Овод молча покачал головой.

– Вы паломник?

– Я несчастный грешник.

Случайное совпадение вопроса Монтанелли с паролем оказалось спасительной соломинкой, за которую Овод ухватился в отчаянии. Он ответил машинально. Мягкое прикосновение руки кардинала жгло ему плечо, и дрожь охватила его тело.

Кардинал ещё ниже наклонился над ним.

– Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если я могу чем-нибудь помочь вам…

Овод впервые взглянул прямо в глаза Монтанелли. Самообладание возвращалось к нему.

– Нет, – сказал он, – мне теперь нельзя помочь.

Из толпы выступил полицейский.

– Простите, ваше преосвященство. Старик не в своём уме. Он безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем его. Он был на каторге за тяжкое преступление, а теперь искупает свою вину покаянием.

– За тяжкое преступление, – повторил Овод, медленно качая головой.

– Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше… Друг мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдёте ли вы ко мне сегодня вечером?

– Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который повинен в смерти собственного сына?

Вопрос прозвучал почти вызывающе, и Монтанелли вздрогнул и съёжился, словно от холодного ветра.

– Да сохранит меня бог осудить вас, что бы вы ни сделали! – торжественно сказал он. – В глазах господа все мы грешники, а наша праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придёте ко мне, я приму вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час.