Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона. Страница 49

– Идем, – Роберт властно повел ее к выходу. Опомнилась Эмма лишь тогда, когда они вновь оказались в темном саду. Лицо ее было мокрым от слез.

– Почему?.. – она вытирала тыльной стороной руки заплаканные глаза. – Почему вы не позволили мне попросить ее?

– Потому что святыня обладает удивительной силой исполнять любое желание. А в том, что ты хотела попросить, слишком много греха. Ты бы совершила святотатство, Эмма.

Несколько последующих дней Эмма только и думала о представшей ее взору святыне.

– Почему ее прячут от людских глаз? – спрашивала она у епископа Гвальтельма.

Прелат сидел у огня, Дуода обкладывала ему припарками распухшую темную кисть руки. Со стороны они отнюдь не были похожи на любовников, приживших четырех детей. Епископ держался с Дуодой холодно, она же явно благоговела перед ним. Гвальтельм повернулся к Эмме.

– Отчего же? Несколько раз в год, в особые празднества, черная Мадонна в белом покрывале предстает пред очи верующих. Из всех концов Франкии сюда стекаются тысячи паломников поглядеть на это чудо и убедиться в непреклонности веры.

Он сурово поглядывал на Эмму из-под густых бровей.

– Роберт и так совершил грех, что позволил тебе встречу со святыней. Герцог, конечно, владыка, но отцов Гукбальда и Мартина мы строго наказали.

Эмма съеживалась под его взглядом. Разве он сам, позволивший слабость, не взял на душу грех сожительства? Почему же он не хочет понять Эмму, полюбившую язычника? И все же Эмма чувствовала, что по-прежнему желает победы норманнам, желает вернуться к ним. Душа ее раздваивалась, она желала прихода Ролло и молилась, чтобы он смирился. После увиденного ею чуда христианские чувства словно удвоились, и ей также хотелось, чтобы ее викинг крестился. Она вспоминала его гордую осанку, величественную манеру, гордый взгляд. Смириться для него означало одновременно и поражение, и спасение души. Она знала, что ей это необходимо, понимала, как много это будет означать, но волновалась за него и продолжала желать ему победы.

«Они не убьют его. Он им не по зубам. Но – о, Пречистая Дева! – пусть он уступит, пусть смирится…»

Ее сердце разрывалось на части. Она мучилась, но по привычке скрывала за весельем душевные муки. Пела, болтала с Дуодой. Сама не заметила, как рассказала ей все о себе. У Дуоды были добрые глаза, участливый взгляд. А Эмма в рассказах о Ролло находила себе утешение.

– Он придет за мной. И я вновь буду с ними и с сыном.

Она закрывала глаза, вспоминала тонкую шейку, серьезный взгляд своего ангелочка Гийома. Разве не жестоко было разлучить ее с таким крошкой? Они хотели выкрасть и ее, и ребенка. Но порой Эмма была рада, что ее сын у своих. Сейчас именно в Нормандии спокойнее, чем где-либо. Она защищена лучшими воинами в мире. И Эмма вновь и вновь рассказывала Дуоде о Нормандии, о крике «О, Ру!» на дорогах, о справедливости Ролло, о том, какой он там навел порядок, как привел к процветанию некогда опустошенный край.

Дуода слушала, подперев щеку мощным кулаком.

– Надо же, а я слышала о Роллоне лишь худое. Но ведь франкам от него и в самом деле было много горя. Что ж, мужчина рождается, чтобы воевать. Вон мой Гвальтельм – священнослужитель, а какой воин! И этот Ги со шрамом – сам в сутане, но с мечом не расстается. Про преподобного Далмация я и не говорю. Он и пару проповедей не произнес, а вон с плаца не уходит, учит неумелых. С палицей обращается, что я со сковородкой.

И она поворачивалась к огню, пекла оладьи, угощала Эмму. Эмма жевала, сидя с ногами в кровати, облокотясь о высокое изголовье, и поучала Дуоду:

– А оладьи у нас пекут не на растительном масле, а на сливочном. Пальчики оближешь. – И она опять уносилась мыслями в Нормандию. – Ах, Дуода, ты не представляешь, какие там края! Какие тучные пастбища, какие полные дичи угодья. Какой сыр готовят у нас! Мягкий, пряный, душистый. А наше молоко и сливки самые жирные в мире. Виноград в Нормандии не родит, зато яблоки у нас поболее твоих кулаков, Дуода. А сидр… напиток из яблок – светлый, пенящийся, душистый. Его готовят в специальных давильнях, и колесо пресса опускает двигающийся по кругу ослик.

Дуода выглядела озадаченной. К этой пленной нормандке она испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, почти материнские, с другой – неприязнь, как к врагу. Ведь ради нее Шартр может подвергнуться осаде норманнов, а ведь почти двадцать лет этот город обходили беды. Были, конечно, войны между самими франками, но норманны… Это самый страшный бич Божий, какой небеса ниспослали христианам.

И когда эта рыжая нормандка с воодушевлением рассказывала о том, какой великолепный правитель ее Роллон, какой он непобедимый воин и сколько у него людей, Дуода начинала говорить, как хорошо укреплен Шартр, какие у него стены, сколько припасено в нем провианта, есть колодцы с питьевой водой, машины для метания камней, сколько у него защитников.

В город даже привезли мощи Святого Пиата – покровителя селян. Однако главное, что убережет город, – это чудотворное покрывало Богоматери. Оно способно совершать чудеса. Она сама молилась над ним, когда ее последний сыночек Дюранд слег и все думали, что он уже не жилец. И случилось чудо. Ребенок выжил, ему теперь четырнадцать лет, и он служит пажем при герцоге Роберте в Париже.

Эмма слушала ее, отворачивалась к открытому окну. Разогретый воздух доносил аромат цветущей липы, нагретой солнцем. Все это время стояла удушающая жара, однако за толстыми стенами каменного флигеля женщины не страдали от зноя. Но выходить Эмма решалась лишь к вечеру, когда приближалась ночная прохлада.

Обычно в это время, уже в сумерках, к Эмме наведывался Ги. Дуода с недоумением наблюдала, как эта тоскующая весь день женщина оживлялась и прихорашивалась. Эмма сама себя не понимала. Ги был ей не нужен, но она не хотела отталкивать его. Встречала с неизменной улыбкой.

– Почему ты так глядишь на меня, Ги? – игриво спрашивала она своего бывшего жениха. – Ты ведь стал аббатом, анжуец. Или суассонец? Как тебя величать, если твоя паства теперь в городе Каролинга? Что делаешь ты в Шартре?

– Я здесь из-за тебя.

Она это и сама знала. Его глаза свидетельствовали красноречивее любых слов. Эмма хихикала, отворачивалась. Наигрывала на лире. И вдруг замирала, уходила в себя. Ги не отрываясь глядел на нее.

– Эмма, ты помнишь…

Нет, она ничего не желала помнить. Резко вставала.

– Дуода, подай мне плащ. Ги, ты проводишь меня в город?

В белоснежном, украшенном жемчугом платье и синем легком плаще, который она по-романскому образцу перекидывала через руку и плечо, она горделиво шествовала впереди понурого Ги. Чеканный обруч с навесными жемчужинами обрамлял ее чело, на груди лежали две толстые косы. Ги не отступал ни на шаг. Он не понимал ее, злился, когда она дерзко глядела в лицо высокому полураздетому франку с плутовскими глазами под крутым изломом бровей.

– Меня зовут Хродерав, и красавицам хорошо в моих объятиях. Погляди, какие мускулы! Можешь попробовать.

Ги гневно клал руку на рукоять меча, но Эмма уже шла дальше, смеясь, бросала через плечо, что верит воину на слово.

– Какая грация! – восхищался молодой вавассор в рогатом, как у норманна, шлеме.

– Убери ухмылку, – толкал его в бок приятель. – Видишь, дама смущается, глазки опустила.

– Я просто боюсь споткнуться, – дерзко отвечала Эмма.

Споткнуться и впрямь было можно. И хотя повсюду горели огни, везде, прямо на мостовой, лежали чьи-то тела – воинов, крестьян, беженцев. Меж ними устроились их овцы, ослы, собаки. Город был до отказа забит людьми, которых согнали со всей округи и которые, услышав о приближении норманнов, сами спешили укрыться под защитой хорошо укрепленных городских стен. С каждым днем их становилось все больше.

– Эмма, давай вернемся, – негромко предлагал Ги. – Ты привлекаешь всеобщее внимание. Знаешь, что о тебе говорят? Ведь от всех скрывают, что ты и есть причина нашествия, и люди решили, что раз тебя привез Роберт, то ты его наложница, которую он прячет в Шартре от гнева герцогини Беатриссы.