Пелагия и красный петух - Акунин Борис. Страница 12

Заколдованный Мануйла

– А вот так. Этого субъекта многие терпеть не могут.

Сестра кивнула:

– Это я уже поняла.

– Первый раз Мануйлу убили три недели назад, в Тверской губернии.

– Простите, я что-то не…

Долинин махнул: мол, вы не перебивайте, слушайте.

– Убитый оказался мещанином Петровым или Михайловым, сейчас не помню. «Найденыш», последователь Мануйлы, и внешне на него похож. Отсюда и слухи о Мануйлином бессмертии.

– А вдруг это тоже не тот? – показала Пелагия на мертвеца.

– Резонный вопрос. Очень хотелось бы выяснить. Приметы, сколько я помню, сходятся. Жаль только, фотокарточкой пророка мы не располагаем. Судимостей Мануйла не имел, так что у нашего ведомства не было повода запечатлеть его прелестные черты. А спутники – что спутники. Я их велел пока запереть в каптерке, да только что от них, малахольных, толку? Они и соврать могут. А могут и сами заблуждаться насчет личности покойника.

– Какая удивительная история!

– Да уж… Не только удивительная, но, что более существенно, политическая. – Сергей Сергеевич посерьезнел. – Убийство пророка, особенно «бессмертного», это дело государственное. Во всех газетах прогремит, и не только российских. Тем более необходимо установить – Мануйла это или опять двойник.

Тут вернулся фотограф с бечевкой и коротким, очень острым ножом.

Кликнув из коридора полицейских, следователь отдал странное, даже кощунственное распоряжение:

– Этого (кивок в сторону покойника) одеть, усадить на стул, привязать бечевкой. Живо! – прикрикнул Долинин на заробевших служивых, а монашке пояснил. – Нужно привести труп в опознаваемое состояние. Новая метода, моего собственного изобретения.

Пока полицейские, кряхтя, просовывали еще не утратившие гибкости члены мертвеца в штанины и рукава, Долинин очень ловко отпорол ножом подметки на пророковых сапогах, взрезал голенища.

– Тэк-с, – довольно молвил он, вытягивая из распоротой кожи какие-то бумаги. Мельком проглядел их, слегка пожал плечами. Наперснице показывать не стал, а попросить Пелагия сочла неудобным, хоть и было очень любопытно.

– Посадили? – обернулся Сергей Сергеевич к полицейским. – Глаза-то, глаза. Фу ты, черт.

Сестра неосторожно взглянула – и тут же зажмурилась. Глазные яблоки свисали на щеки мертвеца, и смотреть на эту картину не было никакой человеческой возможности.

– Резиновую перчатку из моего чемоданчика, – послышался деловитый голос следователя. – Вот та-ак. Отлично, глазенапы встали. Вату. Нет-нет, два маленьких комочка и немножко раскатайте… Под веки ее, под веки. Открылись, очень хорошо… Эх, роговица подсохла, тусклая. У меня там пузырек с нитроглицерином и шприц, дайте-ка… В правый… В левый… Угу. Расчешем волосы… Теперь мокрым полотенцем… Готово. Открывайте глаза, мадемуазель, не бойтесь!

Пелагия осторожно, заранее скривившись, взглянула на покойника и обомлела.

На стуле – правда, в несколько принужденной позе и свесив голову набок – сидел костлявый бородатый мужик совершенно живого вида и смотрел на нее сосредоточенными, блестящими глазами. Был он в рубахе и жилетке, брюках. Борода и длинные волосы аккуратно расчесаны.

Внезапное воскрешение усопшего было настолько неожиданным, что сестра попятилась.

Сергей Сергеевич довольно рассмеялся:

– Ну вот, теперь можно мсье Шелухина и сфотографировать.

– Как вы его назвали? – переспросила Пелагия.

– Как в паспорте написано. – Следователь прочитал по извлеченной из голенища бумаге. – Петр Савельев Шелухин, 38 лет от роду, православного вероисповедания, крестьянин деревни Строгановки Старицкой волости Городецкого уезда Заволжской губернии.

– Это же у нас! – ахнула сестра.

– А я слышал, что Мануйла родом из Вятской губернии. Во всяком случае, начинал проповедовать он именно там. «Найденыши», впрочем, уверены, что их пророк родился в Святой Земле и вскорости отбудет обратно. Собственно, Шелухин и в самом деле имел билет до Яффы…

Зашипев, вспыхнул магний.

– Еще разок анфас. Потом в три четверти справа и слева. И оба профиля, – распорядился Долинин. Скептически поглядел на прибранного покойника, вздохнул. – Рост выше среднего, черты лица обыкновенные, волосы русые, глаза голубые, сложение худощавое, особых примет не имеется. Так выглядит по меньшей мере треть российских мужичков. Нет, господа, это никуда не годится. Мне нужна стопроцентная ясность…

Он нахмурил лоб, прикидывая что-то. Подергал себя за клинышек бородки. Решительно тряхнул головой.

– Сестра, отсюда до Заволжска плыть часов двенадцать, так? А сколько оттуда до Городца?

– Два дня по рекам. Но Городецкий уезд широкий, а Строгановка – это у самых Уральских гор. Туда надо лесом добираться, глухой чащей. Путь трудный, неблизкий. Я раз была в тех краях, с владыкой. По раскольничьим скитам ездили, уговаривали тамошних сидельцев властей не бояться…

– Поеду, – объявил Сергей Сергеевич, и его глаза сверкнули азартом. – Дело-то и в самом деле общественного значения. Чтоб Долинин, оказавшись на месте преступления, не дорылся до сути? Исключено. Пошлю министру телеграмму: в связи с чрезвычайными обстоятельствами инспекционная поездка прерывается. Он только рад будет, что я оказался в нужном месте и в нужное время.

III. Струк

Сама напросилась

На третий день пути выгрузились с баржи, заночевали в большом староверческом селе Городец, где бабы в белых платках, завидев рясофорную Пелагию, плевали через левое плечо. Дальше тронулись сухопутным ходом, через Лес.

Он никак не назывался – просто «Лес», и всё. Сначала лиственный, потом смешанный, затем почти сплошь хвойный, Лес тянулся на сотню верст до Уральского Камня, переползал через горы и за ними, выйдя на простор, растекался на всё невообразимо огромное пространство до самого Тихого океана, простроченный швами темных, широких рек, многие из которых тоже не имели имени, ибо где ж придумать такое количество имен, да и кому?

В Заволжье, у западной своей оконечности, Лес еще не вошел в полную силу, но даже и на сем мелководье отличался от европейских собратьев, как океанская волна отличается от озерной – особенной мощью и неспешностью дыхания, а еще абсолютным презрением к человеческому присутствию.

Дорога только по первости прикидывалась пристойным проселком, но уже на десятой версте оставила всякие претензии на разъезженность, усохла до размеров обычной тропинки.

Через час-другой тряски по поросшей весенней травкой колее, в которой тускло блестела черная вода, трудно было поверить, что на свете существуют города, степи, пустыни, открытое небо, яркое солнце. Там, на воле, уже вовсю царствовало тепло, на лугах желтели одуванчики, звонко жужжали полупроснувшиеся пчелы, а здесь в низинах серели островки снега, в оврагах пенилась талая вода пополам с ледяной крошкой, и лиственные деревья стояли в унылой зимней наготе.

Когда березы и осины сменились елями, стало еще бесприютней, еще темней. Пространство сомкнулось, свет померк, в воздухе появились новые запахи, от которых кожу покалывало мурашками. Пахло диким зверем – нешуточным, чащобным, а кроме того, какой-то неясной, сырой жутью. К ночи тревожный запах усилился, так что лошади жались к костру, боязливо фыркали и прядали ушами.

Пелагии поневоле припомнились заволжские сказания о всякой лесной нечисти: про медведя Бабая, что забирает девок себе в невесты, про Лису Лизуху, которая прикидывается красной девицей, навсегда уманивает парней и даже семейных мужиков. Страшней же всех по заволжским поверьям был человековолк Струк, огненны глазищи, кованы зубищи, которым пугают детей, чтоб далеко в лес не забредали. Из пасти у Струка шибают огонь и дым, бегать он не бегает, а скачет по верхушкам деревьев навроде рыси, если же сорвется и ударится о землю, то оборачивается лихим молодцем в сером кафтане. Не дай Боже такого мышастого человека в лесу повстречать.