Вонгозеро - Вагнер Яна. Страница 33

— Знаешь что, давай-ка я.

— Разве ты умеешь? — спросила я, поднимая на нее глаза.

— Можно подумать, ты умеешь, — ответила она, иронически скривившись, — дай сюда иголку. Мое фирменное блюдо — фаршированная утка, так что я прекрасно сшиваю мясо, — я поежилась; заметив это, она продолжила, слегка повысив голос: — И я не вижу, чем Леня отличается от утки, разве что мозгов поменьше, — говорила она громко и очень уверенно, но лицо и даже поза, в которой она стояла — широко расставив ноги, обхватив руками узкие плечи, — выдавали ее — она боялась, боялась так же сильно, как и я, интересно, зачем тебе это, подумала я, что ты хочешь мне этим доказать — что мы друзья или что ты сильнее меня?

Она взяла бутылку спирта, с тихим хлопком откупорила ее и, подумав, сделала глоток — небольшой, прямо из горлышка, плечи у нее судорожно дернулись, лицо скривилось, она протянула бутылку мне и сказала:

— Глотни.

Я приняла бутылку из ее рук и осторожно понюхала — на глазах у меня выступили слезы.

— На вкус он еще хуже, — заметила Ира, ее бледные щеки уже начали розоветь, — но я бы все равно глотнула на твоем месте.

Я поднесла бутылку к губам — обжигающая отвратительная жидкость наполнила рот, горло сдавило спазмом, я не смогу это проглотить, ни за что не смогу, подумала я — и проглотила, и мне сразу стало немного легче.

Леня очнулся не сразу — может быть, он ослабел от потери крови, а может, новокаин хотя бы немного действовал, — он лежал спокойно все время, пока мы промывали рану спиртом, пытаясь смыть с его желтоватого, бледного живота потеки крови — засохшей и свежей, и даже не вздрогнул, когда Ира первый раз воткнула иголку — я не выдержала и отвернулась, и она тут же сказала:

— Ну уж нет, смотри, я не буду все это делать одна. Главное, в обморок не падай тут, — и только в этот момент Леня пришел в себя — живот его колыхнулся, и он попытался сесть, а я быстро схватила его за плечо, наклонилась над ним и сказала ему прямо в ухо:

— Тихо-тихо, все хорошо, потерпи, у тебя там дырка в животе, надо зашить. — Он жалобно посмотрел на меня и ничего не сказал — только моргнул несколько раз.

— Аня, кровь промокни и возьми ножницы, нитку резать, — сказала Ира сквозь сжатые зубы, и я тут же взяла в руки салфетку — голос у нее был такой, что непонятно было, кого из них мне нужно успокаивать первым, но руки совсем не дрожали — прокол, второй прокол, узелок. Отрезать нитку, промокнуть кровь. Еще прокол, второй прокол, узелок. Я бросила взгляд на его лицо — по щекам у него текли крупные, как у ребенка, слезы — но он молчал, только кусал губу, зажмуривался и делал короткий, резкий вдох всякий раз, когда Ира втыкала иглу.

Я смотрела сверху на ее светлую макушку, уже начинающую темнеть у самых корней — две недели в умирающем городе, за закрытой дверью, боясь выйти из дома даже за едой — тебе было не до того, чтобы красить голову, думала я, интересно, взяла ли ты с собой краску — если нет, ох и странный же вид будет у тебя через пару месяцев, прокол, еще прокол, узелок, господи, какие же гадкие вещи лезут в голову, хорошо, что никто не слышит моих мыслей, у него была толстая куртка, и живот — у него такой живот, а нож был совсем небольшой, с коротким широким лезвием, только почему так мало крови, мы сейчас зашьем его, перебинтуем, а назавтра он весь вздуется, почернеет и начнет мучительно, долго умирать, сколько нужно времени, чтобы умереть от внутреннего кровотечения — день, два, и мы все это время будем сидеть тут и ждать, когда же он наконец умрет, мы ведь не сможем его тут оставить — одного в остывающем доме, и мы будем просто ждать, и мысленно торопить его, потому что каждый потерянный день уменьшает наши шансы добраться до цели, и почувствуем облегчение, когда это закончится, — обязательно, а потом мы закопаем его в землю прямо здесь, за домом, неглубоко, потому что она наверняка промерзла метра на полтора, прокол, еще прокол, узелок, отрезать нитку, промокнуть кровь.

— Все, — выдохнула Ира наконец и выпрямилась, тыльной стороной ладони вытирая лоб, — давай салфетки пластырем приклеим, пусть мужики его перевязывают, нам все равно его не поднять.

Закончив, мы вышли на крыльцо, накинув куртки на плечи, и сели прямо на шаткие деревянные ступеньки — холода пока не чувствовалось. В руках у нее снова была бутылка со спиртом — как только мы сели, она откупорила ее и сделала еще один глоток, гораздо больше предыдущего, и в этот раз почти не поморщилась — а потом опять протянула бутылку мне. Я нашарила в кармане пачку сигарет и закурила.

— Дай мне тоже, — попросила она. — Я вообще-то не курю, боюсь, у меня мама умерла от рака два года назад.

— У меня тоже мама умерла, — неожиданно для себя сказала я и тут же подумала, что ни разу, ни разу за все это время не могла себя заставить произнести эти слова вслух, даже с Сережей, даже про себя.

Она держала сигарету неловко, как школьница, которую учат курить на школьном дворе, пальцы у нее были перепачканы — кровь, йод, в темноте невозможно было разобрать. Какое-то время мы курили молча и еще по разу отхлебнули из бутылки — ночь была тихая и совершенно беззвучная, сквозь заколоченные фанерой окна из дома не пробивалось ни лучика света, было очень темно — и фонари, и керосиновая лампа остались в бане, где на полке тихо лежал Леня с животом, крест-накрест заклеенным пластырем, провалившийся в сон сразу же, как только мы закончили мучить его, и поэтому вначале мы просто услышали, что кто-то идет в нашу сторону от дома, потом впереди засветилось белое пятно, и только когда человек в белом был уже в двух шагах от нас, мы увидели, что это Марина.

Она остановилась прямо перед нами, но ни о чем не спросила — просто стояла и молча смотрела — даже не на нас, а куда-то между нами, мы немного подождали, но, казалось, она может так стоять вечно, и поэтому Ира сказала ей:

— Живот мы ему зашили, а одежду ты уж сама как-нибудь.

Ответа не последовало, и в лице у Марины не произошло никаких перемен — она даже не подняла глаз.

— Знаешь, ему бы холод приложить, чтобы кровь остановилась, ты хотя бы снега набери в пакет, — сказала я; она все так же стояла, не шевелясь, и мне захотелось взять ее за плечи и как следует встряхнуть. Я почти уже поднялась ей навстречу, но тут она наконец подняла голову и посмотрела на нас.

— Вы же меня не бросите? — сказала она.

— То есть?

— Не бросайте меня, — глаза у нее заблестели, — у меня ребенок, вы не можете нас тут бросить, я все буду делать, все, что скажете, я хорошо готовлю, я стирать вам буду, вы только не бросайте меня, — она прижала руки к груди, и я увидела, что руки эти покрыты засохшей кровавой коркой, которая начала трескаться, когда она сжала кулаки, — казалось, это ей совсем не мешает, так вот о чем ты думала, пока сидела, скорчившись, прижимая руки к животу своего мужа, все время, пока мы ехали сюда, торопились, волновались, что не довезем его, пока мы зашивали ему живот, пока пили этот ужасный спирт, вот чего ты боялась, надо же, как странно.

— Ты дура, что ли? — сказала Ира, и мы обе, я и Марина, вздрогнули от того, как резко прозвучал ее голос. — Иди в дом, найди пластиковый пакет, набери в него снега и возвращайся к мужу, он лежит там совсем один, и тебе пора уже что-нибудь для него сделать, ты поняла меня?

Марина постояла еще мгновение — глаза у нее были совсем дикие — а потом, бесшумно повернувшись, растворилась в темноте.

— Дура, — повторила Ира вполголоса и бросила окурок в снег. — Дай мне еще сигарету.

— Знаешь, — сказала я, протягивая ей пачку, — он не сказал мне, что поехал за вами.

Она повернула ко мне голову, но промолчала, словно ждала, что я скажу дальше.

— Я просто хочу, чтобы ты знала, — продолжила я, уже понимая, что говорю сейчас не то, что этого не нужно говорить, тем более сейчас — особенно сейчас, — даже если бы он сказал мне, я бы не возражала.

Какое-то время она сидела молча, не шевелясь, и смотрела на меня — в темноте мне не видно было ее лица; потом она встала.