Вонгозеро - Вагнер Яна. Страница 37

— Откройте дверь. Надо проветрить — быстро! Антон, иди сюда, надевай куртку. — Это Ира.

— Это невозможно, мы все время были вместе. — это Сережа.

— Что у вас тут за крики? Что случилось? — Это Андрей.

— Собирайте вещи, здесь нельзя оставаться. — Снова Ира.

— Наши вещи там, в комнате! — Это Наташа.

Они говорили и говорили, все разом, и слова, которые они произносили, постепенно смешались, переплелись, превратились в ровный, непрерывный гул. Маленькой я очень любила, зажмурившись и задержав дыхание, опустить голову под воду, кончики пальцев ног упираются в бортик ванной, мама идет по коридору из кухни — десять шагов, раз, два, три, четыре, из-под воды шаги почему-то слышны лучше, девять, десять — и вот она уже здесь. Анюта, ты опять ныряешь, вставай, пора мыть голову, сквозь воду мамин голос звучит глухо, невнятно, под водой спокойно и тепло, но заканчивается воздух, и надо выныривать. Надо выныривать.

Наверное, я заснула — ненадолго, на несколько минут, а может быть, на полчаса — когда я открыла глаза в следующий раз, за дверью уже стояла полная тишина. Что-то изменилось — я даже не сразу поняла, что именно: комната была теперь залита светом — ярким, белым и слепящим — кто-то убрал доски, которыми было заколочено окно, и я удивилась тому, какое оно, оказывается, большое — теперь отчетливо видно было каждую трещину в деревянных половицах, кучки мусора по углам, ободранные оконные рамы и подоконники с оставшимися с лета заснувшими мухами, щепки и золу на полу перед буржуйкой, выцветший полосатый матрас на кровати — все так же сидя на полу возле двери, я неторопливо и тщательно рассматривала комнату, в которой оказалась; теперь, когда дверь была надежно заперта, страха больше не было — почти равнодушно я подумала о том, что скорее всего именно в этой крошечной, чужой комнате, с дурацким отрывным календарем на стене, время на котором остановилось девятнадцатого сентября, я умру.

Ни разу за эти несколько последних, страшных недель, прошедших с момента, когда закрыли город, когда я узнала о том, что мамы больше нет, когда мы смотрели телевизионные репортажи об опустевших, умирающих городах, и потом, когда мы проезжали мимо них на самом деле и видели людей, везущих на санках своих мертвых по засыпанным снегом улицам, под размеренный, далеко разносящийся в неподвижном морозном воздухе металлический звон; и даже потом, во время встречи с мрачными людьми в ржавых овчинных тулупах на безлюдной лесной дороге — ни разу за все это время мне не пришло в голову что я — именно я, я лично — могу умереть, словно все это — эпидемия, наше поспешное бегство, выматывающая, полная неожиданностей дорога и даже то, что случилось с Леней — было всего лишь компьютерной игрой, реалистичной и страшной, но все-таки игрой, в которой всегда оставалась возможность вернуться на шаг назад и отменить одно или несколько последних неверных решений. Что я сделала не так? Когда я ошиблась — в тот раз, когда сняла маску, чтобы поговорить с доброжелательным охранником на заправке, или вчера, в лесу, когда неосторожно выскочила прямо в руки улыбчивому незнакомцу в лисьей шапке?

Я с трудом поднялась на ноги — голова по-прежнему кружилась, в ушах звенело — подошла к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, подышала на него, чтобы выглянуть на улицу. Окно выходило на внутренний двор — видно было баню с приоткрытой дверью и дорожку следов в глубоком снегу, соединяющую крыльцо бани с домом. Во дворе не было ни души, и в доме тоже стояла полная тишина — на мгновение я даже готова была поверить в то, что, пока я дремала, остальные торопливо покидали вещи в машину и уехали, оставив меня здесь одну. Разумеется, этого быть не могло, но мне обязательно нужно было занять мысли — чем угодно, только бы не провалиться снова в отупляющую, равнодушную сонливость, которая опять начинала накрывать меня, мне мучительно хотелось лечь на кровать, накрыться спальным мешком, закрыть глаза и провалиться в глубокий, милосердный сон — только вот дверь была заперта, я не слышала больше голосов за ней и почему-то знала совершенно точно, что если засну сейчас, то обязательно пропущу момент, когда Сережа сломает эту дверь, и не успею остановить его.

Не спи, говорила я себе, испугайся, ну же, ты умираешь, ты проживешь еще три, может быть, четыре дня, а потом ты умрешь, как она говорила — бред, судороги, пена — ну давай же, испугайся, — только слова эти почему-то ничего не значили, не вызывали никаких эмоций, я поймала себя на том, что сижу на подоконнике с закрытыми глазами, и тогда я стала думать о том, что они все-таки уехали, и что, если сейчас раскрыть окно настежь и высунуться наружу, я успею еще увидеть, как медленно, проваливаясь в снег, ползут их машины — их будет видно только до конца улицы, а потом они исчезнут за поворотом, и до самого конца я больше не увижу ни одного человеческого лица; какое-то время, наверное, я смогу еще подбрасывать дрова в печку, а потом обязательно наступит момент, когда я просто не смогу больше встать и буду лежать здесь, на этой кровати, в остывающем доме, и, может быть, замерзну раньше, чем этот вирус победит меня — все это казалось таким нереальным, таким ненастоящим, интересно, что было бы лучше, думала я равнодушно, просто замерзнуть во сне или умереть в судорогах, с кровавой пеной, идущей из горла? Я еще раз подышала на стекло и тут же увидела Мишку, неподвижно стоявшего снаружи, под окном — как только я открыла глаза, он подпрыгнул вверх, вцепившись пальцами в широкий деревянный наличник, и, легонько стукнув ногами по стене дома, прижался лбом к стеклу с другой стороны — так, чтобы мне было видно его лицо через маленькое оттаявшее пятнышко, и только тогда я наконец действительно испугалась.

Наверное, мы могли бы поговорить с ним сейчас — мы легко бы услышали друг друга через тонкое стекло — но почему-то ни я, ни он не произнесли ни слова; он смотрел на меня напряженно и, пожалуй, даже сердито — несколько минут я разглядывала его худое, серьезное лицо, а потом подняла руку и немножко погладила стекло — один раз, другой — он тут же нахмурился и заморгал, и тогда я быстро сделала вид, что просто стираю изморозь, чтобы лучше видеть его, и сказала — Мишка, ну ты что, опять без шапки, сколько можно тебе говорить, а ну-ка, марш немедленно одеваться, уши отвалятся, и он сразу же спрыгнул вниз и пошел направо по протоптанной дорожке, обходя дом, и обернулся только один раз, а я замахала на него руками — иди за шапкой, быстро, хотя была не уверена в том, что он все еще видит меня, и заплакала только после, когда он уже скрылся за углом.

Ручка двери снова дернулась.

— Эй, — позвал Сережа вполголоса, — ты что там, ревешь?

— Реву, — призналась я и подошла поближе.

— И дверь мне не откроешь?

— Не открою, — сказала я.

— И не открывай, — сказал он тогда, — если тебе так спокойнее. Только я никуда не уйду отсюда, ты же понимаешь, да?

— Не уходи, — сказала я, и опять заплакала, и повторила еще раз: — Не уходи, — и снова села на пол возле двери, чтобы не пропустить ни слова из того, что он собирается сказать.

Он сказал, что мы обе — и я, и Ира, — сумасшедшие паникерши. Он сказал, что это не может быть вирус, потому что мы все время были вместе и ни один из тех немногих людей, которых мы успели встретить, не был болен. Он сказал: ты очень устала за эти дни и замерзла ночью, и это самая обыкновенная простуда. У нас есть мед и лекарства, сказал он, и я нашел тут банку малинового варенья, и еще я затоплю тебе баню, сказал он, и через пару дней ты будешь совершенно здорова. Я все равно не пущу тебя, сказала я. Ну и дура, сказал он безо всякой паузы. Они нашли еще один дом с печкой через два дома от нашего и сейчас как раз перевозят туда вещи, сказал он, а когда там станет тепло, они перенесут туда Леню. Они все будут там — и Мишка с ними, сказал он, здесь больше никого нет — только ты и я, и даже если вы обе правы — хотя этого не может быть, я уверен — но если вдруг вы правы и ты действительно заразилась, тогда я тоже уже болен, подумай сама, и нет никакого смысла запирать эту дурацкую дверь. Мы не знаем точно, сказала я, мы не можем знать точно. Тебе скоро станет холодно, сказал он, у тебя наверняка уже погасла эта маленькая печка, а ты не умеешь разводить огонь. Тебе нужна будет вода, а потом тебе понадобится в туалет, сказал он, тебе все равно придется ее открыть. Пообещай мне, сказала я, пообещай, что не будешь ломать дверь, и что наденешь маску, и останешься там, за дверью, а если мне понадобится выйти отсюда, ты отойдешь подальше и не станешь подходить ко мне. Это глупо, сказал он. Если ты не пообещаешь, сказала я, я больше не скажу тебе ни слова. Обещаю, сказал он, обещаю, дурацкая ты дура, я не сломаю дверь и не войду, и надену маску, только дай мне развести огонь и принести тебе воды. Потом, сказала я, мне больше не холодно и совсем не хочется пить. На самом деле, сказала я, больше всего на свете я хочу спать — ужасно, смертельно хочу спать, ты же побудешь тут, со мной, пока я буду спать, правда? Спи, сказал он, я здесь.