Машина времени (сборник) - Уэллс Герберт Джордж. Страница 10

Уже в современном обществе замечается постоянно растущий протест против супружеской ревности, против слепой материнской любви, против вообще всякого рода страстей. Эти чувства представляются нам лишними, так как только увеличивают неудобства нашей жизни. Они являются пережитками диких первобытных времен и совсем неуместны в утонченной и приятной жизни.

Я думал о физической слабости этих маленьких людей, об их жалких умственных способностях, об огромных бесчисленных развалинах, окружающих меня, и еще больше укреплялся во мнении, что человечество одержало полную победу над природой. Ведь после битвы всегда наступает покой. Человечество, будучи энергичным и умным, использовало всю мощь своих жизненных сил на то, чтобы изменить условия, в которых оно жило. И в результате наступила реакция, вызванная изменением условий.

В этой новой жизни, при наличии полного довольства и безопасности, беспокойная энергия, которая в нашем обществе составляет силу, должна была превратиться в слабость. Ведь и у нас некоторые желания и склонности, когда-то необходимые для того, чтобы не погибнуть, просто мешают жить. Физическая сила, мужество и воинственность не только не помогают, но даже составляют препятствие в жизни цивилизованного человечества. В государстве же, основанном на физическом довольстве и обеспеченности, всякая чрезмерная сила – как умственная, так и физическая, – была бы совершенно ни к чему. Итак, я пришел к заключению, что уже очень давно на земле не существовало никакой опасности ни от войн, ни от отдельных случаев насилия, ни от диких зверей, ни от опустошительных эпидемий, после которых у человечества должна была бы возникать потребность в восстановлении сил и укреплении организма; не было также и никакой необходимости в труде.

В таких условиях жизни те, кого мы называем слабыми, чувствовали себя не хуже сильных. Да, в сущности, их уже и не стоило считать слабыми. Они, к слову, были лучше приспособлены к такой жизни, чем сильные, поскольку сильных подтачивала не имеющая выхода энергия.

Я не сомневался, что изумительная красота зданий, окружающих меня, была последним проявлением энергии человечества, которая со временем становилась бесцельной и ненужной после того, когда наконец-то была достигнута полная гармония в жизни; эта последняя вспышка энергии увенчала победу – и затем настала эпоха мирной жизни.

Такова неизбежная участь энергии при отсутствии жизненной борьбы: какой-то период эта энергия еще продолжает проявляться в искусстве, в любви, а затем наступают бессилие и упадок…

Но даже эти художественные импульсы вскоре должны исчезнуть – и уже, наверное, исчезли в то время, которое было перед моими глазами. Украшать себя цветами, танцевать и петь – вот все, что осталось от некогда сильных импульсов. В конце концов и это должно было постепенно выродиться в полное бездействие.

Труд и необходимость служат для нас точилом, на котором оттачиваются наши силы и способности, и мне кажется, что здесь это ненавистное точило было сломано.

Стоя на холме и всматриваясь в сгущавшуюся темноту, я думал, что в довольно простом объяснении мне удалось найти решение проблемы мира, что я разгадал тайну этого очаровательного маленького народа. Возможно, изобретенные ими средства против прироста населения оказались слишком действенными, и потому численность их скорее уменьшалась, чем оставалась постоянной. Этим и можно было объяснить царившее повсюду запустение.

Мое истолкование было очень простым и даже достаточно правдоподобным, как и большинство ложных теорий!

Внезапный удар

Пока я размышлял о чересчур полном торжестве человека, на северо-востоке, пронизанном серебристым светом, выплыла желтая полная луна. Светлые маленькие фигурки внизу перестали двигаться. Вздрогнув от ночного холода, я решил спуститься вниз, чтобы найти себе ночлег.

Я принялся искать знакомое мне здание, пробежал глазами по Белому Сфинксу на бронзовом пьедестале: чем ярче становился лунный свет, тем все отчетливее выделялась в ночи его фигура. Я очень хорошо видел и серебристый тополь возле статуи, и густые заросли рододендронов, и маленькую лужайку.

Когда я опять окинул взглядом лужайку, меня вдруг охватило странное сомнение, нарушившее мой покой.

– Нет, – решительно сказал я самому себе, – это не та лужайка!

Но это была та лужайка!

Белое, будто изрытое проказой лицо Сфинкса уставилось на лужайку. Вы можете себе представить, что я почувствовал, когда окончательно убедился… Нет, не можете!..

Машина времени исчезла!

В то же мгновение возникло ощущение, будто меня стегнули по лицу кнутом: ведь я могу потерять свой прежний век и остаться беспомощным среди этого страшного нового мира. Одна эта мысль причиняла мне чисто физические страдания. Я чувствовал, как сжималось мое горло, останавливалось дыхание…

В следующую секунду я уже весь был во власти панического ужаса и бросился бежать огромными прыжками вниз по откосу холма. Споткнувшись, я упал и порезал себе лицо. Я не стал тратить время на то, чтобы остановить кровотечение, и, вскочив на ноги, снова побежал, чувствуя, как теплая струйка крови стекает по моей щеке и подбородку.

На бегу я не переставал твердить себе: «Они только отодвинули ее немного, спрятали в кусты, чтобы она не стояла на дороге…»

И все-таки я не останавливался ни на миг. Конечно, я старался успокоиться, но в то же время интуиция подсказывала мне, что утешать себя смешно и что моя Машина действительно исчезла. Я задыхался. Мне показалось, что я преодолел расстояние от вершины холма до маленькой лужайки – мили две – в какие-нибудь десять минут. А я ведь не молод.

Я бежал и вслух проклинал себя за такую глупость: надо же было оставить Машину! Затем снова проклинал и задыхался еще сильнее. Я громко кричал – ответа не было. Ни одного живого существа на этой залитой лунным сияниям земле я не увидел.

Когда я добежал до лужайки, мои худшие опасения подтвердились: от Машины времени не осталось никаких следов. Я прямо похолодел, увидев пустое место посреди темной чащи кустарников. Быстро сделал круг в надежде, что Машину, возможно, спрятали где-нибудь поблизости. А затем остановился как вкопанный, запустив руки в волосы…

Надо мной на своем бронзовом пьедестале возвышался Белый Сфинкс, сияющий в лунном свете и словно изрытый проказой. Казалось, он смеется над моим отчаянием!..

Я мог бы утешаться мыслью, что эти человечки просто задвинули Машину под какой-нибудь навес. Но, увы, я был слишком уверен в их физической и умственной несостоятельности. Но теперь меня пугало уже другое: очевидное. Меня ужасало вмешательство какой-то неожиданной, неведомой мне силы, похитившей мое изобретение. Я не сомневался только в одном: если какой-нибудь другой век не изобрел подобного аппарата, то без меня Машина не могла отправиться путешествовать во времени. Способ прикрепления рычагов – потом я покажу вам, в чем он заключается, – не допускает возможности воспользоваться ею, когда рычаги сняты. Следовательно, Машина могла двигаться только в пространстве, а значит, она была унесена и спрятана. Но где же она могла быть?

И уж тут, кажется, я совсем спятил. Помнится, я неистово бегал взад и вперед по кустарнику, освещенному луной, вокруг Сфинкса и спугнул какое-то белое животное, которое в полутьме принял за маленькую лань. Позже, когда наступила ночь, я продолжал поиски, раздвигая заросли, пока не расцарапал руки в кровь. Наконец, рыдая от ярости и отчаяния, я побрел к большому каменному зданию. Огромный зал, погрузившийся во тьму, был безмолвен и пустынен. Я поскользнулся на неровном полу, упал на один из малахитовых столов и чуть не сломал себе ногу. Тогда я зажег спичку и пошел дальше, мимо пыльных занавесей, о которых я уже говорил вам.

Там я нашел второй зал, устланный подушками: на подушках спали около десятка человечков. Наверное, мое повторное появление показалось им очень странным: с каким-то нечленораздельным криком и зажженной спичкой в руках, я слишком неожиданно для них выскочил из темноты. А ведь спичек у них давно уж не было и в помине.