Пепел (СИ) - Килина Диана. Страница 13

Я сажусь, подогнув колени под себя. Смотрю на татуировку на ее запястье.

ХХIII.VIII.MMIX – 23 августа 2009 года.

Я дотрагиваюсь рукой до черной краски.

– В этот день родился мой сын.

Я чувствую, что горло сжимается в тиски, и я не могу вздохнуть.

– А через два года, пятнадцатого сентября его не стало.

Я хочу кричать, орать во все горло. Но не могу.

ГЛАВА 11

Я – птица Феникс, мой удел – огонь:

Сгорать дотла и снова возрождаться,

Но песню не положишь на ладонь,

А сердцем каждый волен обжигаться.

И каждый сам стремительный кузнец

Куёт своё, а не чужое счастье.

Себе подобными нас создавал Творец,

А мы греховны: нас сжигают страсти.

И Феникс вся из страсти и огня

Влачу останки обожжённых крыл,

Сгораю в пламени: оно внутри меня,

Но дух не тлен: он к новой жизни взмыл

О. Удачная

Мое тело плавится.

Я чувствую, как огонь покрывает мои ноги, подбираясь выше, к бедрам и животу.

Я чувствую нестерпимую боль. Я горю заживо. Мои ноги зажаты в тиски покореженным металлом.

Я ничего не вижу. Повсюду кровь, дым и огонь.

Огонь, огонь, огонь. Он везде. Я слышу крик.

Это я кричу.

– Саша! Сашенька! Саша!

Мне никто не отвечает. Только скрежет металла, хруст моих костей и треск огня. Что–то режет дверь снаружи. Я слышу чьи–то голоса и крики, шум сирен вдалеке.

– Саша! Сашенька! – рыдаю я и жду, что мой сын мне ответит. Жду, что он издаст хоть какой–то звук.

Но он не отвечает.

Я кричу, воплю во все горло.

Я чувствую холодный осенний воздух, ворвавшийся в салон того, что когда–то было нашей машиной. Я чувствую чьи–то руки, которые подхватывают меня.

Я больше не чувствую боли. Я ничего не чувствую.

Я вижу удаляющийся силуэт моего мужа, наполовину вылетевшего из машины. Он лежит на капоте, повернув голову в мою сторону. Я пытаюсь разглядеть его лицо, но у меня не получается.

Потому что у него нет лица. Только кровавое месиво там, где когда–то были голубые глаза, точеный нос и полные губы. Просто череп, покрытый разорванной кожей и кровью.

Я смотрю на заднее сиденье и вижу то, что было моим сыном всего несколько минут назад. Его крошечное тело неестественно изогнуто в детском автокресле. Голова практически оторвана от тела и болтается на чем–то тонком. Наверное, это сухожилия.

Я моргаю.

Он должен был выжить. Он был в безопасности. Это нереально.

Я умираю.

Да, наверное, я умираю.

Я не хочу больше жить.

Эрик сидит на полу, обхватив голову руками, и слушает мой рассказ. Я сижу напротив, опираясь спиной о кухонный остров.

Я говорю о том, чего никому не рассказывала. Никогда и никому я не рассказывала о том, что произошло три года назад. Руслан был рядом в больнице все месяцы, что я там пролежала. Он был рядом, когда я заново училась ходить. Он держал меня за руку, когда я позволила огню загореться на моем теле, делая эту проклятую татуировку. Но даже он не знает, что там произошло. Я не смогла рассказать ему про этот ад.

Я курила и сбрасывала пепел прямо на пол. Не шевелилась, чтобы серые хлопья не разлетелись по этой красивой, огромной, стерильной комнате. Сигарету я тоже затушила об пол. Он был покрыт мраморной плиткой, на которой уже завтра не останется следа. Жаль, что память не обладает таким свойством.

– Ему дали два года. Больше я о нем ничего не слышала.

Эрик молчит и смотрит на меня. В его глазах я не вижу жалости или отвращения к моему телу. У него абсолютно пустой взгляд, как будто я не изливала сейчас ему душу.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – тихо спрашивает он.

– Я хочу, чтобы ты знал.

– Почему?

– Потому что тогда ты сможешь понять.

Мы молчим. На часах почти четыре утра. Он тянется к пачке сигарет и тоже закуривает, упираясь спиной в холодильник. Тоже сбрасывает пепел прямо на пол. Я продолжаю.

– Я три года просыпаюсь и засыпаю только с одной мыслью – почему я выжила? Для чего я живу дальше? Я не могу больше иметь детей, они все вырезали. Я никогда не смогу родить. Мое тело изуродовано шрамами и даже чернила не могут их скрыть. Я не живу, я существую. У меня нет смысла в жизни. Я – как робот. Просыпаюсь, чищу зубы, собираю волосы, иду на работу. Да, я смеюсь, улыбаюсь, но внутри я постоянно чувствую только темную, черную, непроходимую пустоту. Она всегда со мной. Я жду, что появится лучик надежды внутри, маленький просвет, но его нет. Нет уже целых три года. Ты когда–нибудь чувствовал что–то такое? Как зудит эта пустота внутри и оглушает тишина?

Он молчит.

– Я не могу тебе дать, что ты хочешь, Эрик, – мой голос дрожит, и я небольшим усилием воли поднимаюсь на ноги, и застегиваю свои джинсы, – Никто не прикасался ко мне с того дня. Я не могу этого допустить. Я боюсь рассыпаться на части.

Он продолжает молчать. Только затягивается едким дымом и выдыхает его снова и снова, не отрывая глаз от пола. Я стою над ним.

– Ты хороший человек. Это правда. Я вижу это. Нужно только, чтобы ты сам это разглядел. Тебе не стоит связываться со мной. Потому что я разрушена внутри, я уничтожена. Я не могу принести тебе счастья, я несу только хаос.

Я медленно разворачиваюсь и подхожу к двери. Беру куртку, обуваю кроссовки. Заношу руку, чтобы открыть дверь. И в оглушающей тишине я слышу тихое:

– Останься.

И я остаюсь.

ГЛАВА 12

Это была моя первая ночь за три года без кошмара.

Я проснулась на диване, завернутая в мягкий шерстяной плед. Глаза ослепило яркое полуденное солнце, и я невольно их зажмурила. Эрик спал на противоположной стороне, обхватив мои ноги руками.

Я посмотрела на него и снова отметила, какой он красивый. Он сказал, что ему тридцать девять, но я не дала бы больше тридцати. Высокий лоб обрамляли блестящие темно–русые волосы. Глаза были закрыты, но я знала, что они красивого желто–карего цвета, как растопленный мед. Волевая челюсть выдавала сильного человека, а высокие скулы добавляли немного строгости этому лицу.

Я медленно убрала ноги из его объятий, если это так можно было назвать, и тихонько села. За ночь от неудобной позы тело затекло, и я буквально чувствовала, как хрустят мои кости. Впрочем, я всегда это чувствовала.

Мне очень захотелось пить, и я бесшумно прошагала по мраморному полу к холодильнику. Открыла его, нашла бутылку Боржоми, и выпила половину залпом. Эрик так и не проснулся, поэтому я пожала плечами и решила оглядеться, и, заодно, найти ванную.

Квартира была просторная и светлая. Кухня, выполненная в белых и стальных тонах, была больше похожа на больничную операционную, а уж я знаю в них толк. Кухонный остров исполнял роль обеденного стола, по всей видимости. Если за ним вообще когда–либо ели. Гостиная, окруженная окнами от пола до потолка, с диваном у правой стены и роялем у левой. Он сказал, что не умеет играть и рояль – всего лишь предмет интерьера. Какой человек в здравом уме купит музыкальный инструмент, чтобы украсить жилище?

Я проследовала по коридору налево, мимо большого шкафа–купе с матовыми стеклянными дверьми. Здесь была одна–единственная дверь, по всей видимости, в спальню. Я открыла ее и зашла в помещение настолько чистое, что мне сначала показалось, что оно не реально. Постель заправлена, покрывало идеально разглажено. Наволочки на подушках стерильно–белые. Ковров нет, только светлый дощатый пол. Мебели минимум: кровать, две тумбочки и шкаф–купе на всю стену с зеркальными дверьми. Такое ощущение, что здесь вообще никто не живет. Комната была холодная и пустая.

Я огляделась и заметила дверь в углу. Пошла туда и нашла ванную. Она была в серых тонах, но такая же вылизанная. Несколько полотенец лежали на полке под зеркалом, свернутые в рулоны. Ни одного пятнышка на сантехнике или зеркале. Ни одной пылинки. Меня сморщило, и я включила воду в раковине, чтобы умыться. Там же, на полке, я нашла мыло и ополаскиватель для рта. Ими я и воспользовалась. Сполоснув руки по локоть, я пропустила волосы сквозь пальцы, придавая им более–менее аккуратный вид. Вряд ли педантичный Эрик обрадуется, если я воспользуюсь его расческой.