Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 24

— Ты с каким вареньем любишь?

— Что?

— Я спрашиваю: с каким вареньем ты любишь пить чай? И не волнуйся ты так. Никто тебя здесь не съест. Нам давно надо поговорить. Вот и все.

— О чем?

Спросила его и тот час же подумала — сейчас скажет: «О нас». В памяти моментально всплыл недавний разговор с Котовым. Неужели все мужики одним миром мазаны?

— О Димке.

О Димке. Вот. Вот оно. То, чего я так боялась. Теперь уже не пронесет, как двенадцать лет назад. Видимо, судьба решила расставить точки… Впрочем, и я не вынесу той неопределенности, которая возникла за последний месяц. Одно неосторожное слово, взгляд — и я сорвусь. Не важно чье это будет слово, чей взгляд. Сейчас необходимо сдержаться, не утратить контроль над собой.

Внутренне собралась, сосредоточилась. Бросилась в атаку, стараясь выглядеть вежливой и спокойной:

— Почему тебя интересует мой сын?

Иван пристально посмотрел мне в лицо. Я даже зажмурилась — так переливался серо-синий перламутр его глаз.

— Потому, что он и мой сын тоже.

Ответ прозвучал довольно сухо и враждебно. Подобной прямоты я не ожидала. Предполагала дипломатические хитросплетения вокруг мучительной темы. Иван же брал быка за рога. Выходит, он знает? Интересно, откуда? Неужели Лидуся нарушила все свои страшные клятвы? Нет, надо отпираться. Димка — сын Широкова. У него так и в метрике записано. Кто, кроме меня, может точно знать, от кого я родила? Ничего Иван не докажет.

Пока я лихорадочно соображала, какие доказательства предъявить, Иван внимательно за мной наблюдал. И, кажется, посмеивался в душе. Неожиданно фыркнул:

— Не вздумай отпираться. Не прокатит.

Я покосилась на него. С какой это радости он вдруг развеселился? Тем не менее, заготовленную речь произносить не стала. Знала его хорошо. Раз так уверен, значит, самые убедительные аргументы его не прошибут.

— Ладно. Пусть так. Но Димка пятнадцать лет прожил с мыслью, что он — сын Широкова. Даже помнит его. Димка такой нервотрепки не заслужил. Зачем его баламутить? Зачем отбирать память об отце?

— Об алкоголике, — безжалостно поправил меня Иван. И вдруг вскипел:

— А я, значит, это заслужил?!

Всю его веселость, как корова языком слизнула. Или веселость была показная? Он с грохотом отодвинул от себя чашку. Вскочил. Сунув руки в карманы, мерил комнату широкими шагами, зло поглядывал на меня.

Я помнила Ивана другим. Уверенным в себе. Немногословным. В минуты бешенства его речь становилась ленивой, с обыденными, будничными интонациями. А тут… Он просто бушевал. Извергался вулканом. Димка растет без отца! Сам Иван много лет кочует по жизни без семьи и пристанища, в то время, как у него такой замечательный сын! И все из-за моей фанаберии! Он так и выразился: «фанаберии», при этом презрительно передернув плечом. Если бы даже очень хотелось, мне все равно не удалось бы вставить ни слова — такой могучий поток «горячей лавы» на меня выплеснулся. Огненные брызги — фонтаном во все стороны. Меня этот всплеск поверг в растерянность. Подобного и представить себе не могла. Потому молча слушала эту прокурорскую речь. Долго слушала. Только все когда-нибудь заканчивается. Начал иссякать и Иван. И вот тут я совершила непростительную глупость. Отпила давно остывшего чаю и светским тоном заметила:

— А кто тебе мешал жениться? Нарожать детей? Уж во всяком случае, не я.

Иван словно споткнулся. Замер на месте, хлопая ресницами. Растерянно облизал губы. Моя рука непроизвольно потянулась к вазочке с печеньем. Странно. Есть не хотелось вовсе.

— Катя! — наконец сказал Иван внезапно осипшим голосом. — Ты что? Ничего не понимаешь?

— А что нужно понять? — сварливо отозвалась я.

— Так!

Он плюхнулся на свое место. Придвинул чашку с недопитым чаем. Отпил и поморщился. Ну, ясно, чай холодный. Холодный чай Иван с детства терпеть не мог. Вот и теперь пить не стал. Смотрел в никуда. Барабанил по столу пальцами. Словно решал для себя нечто очень важное.

У меня в висках застучало, заломило. Цветные блесточки побежали перед глазами. Но виду не подала. Сидела, как на дипломатическом приеме. Вежливо попивала чаек. Бабушка сейчас могла бы гордиться мной. Но бабушки не было на этом свете уже два года. И такой горькой оказалась эта потеря, что и придумать нельзя. Самая горькая из потерь. Она жила со мной последние годы. Помогала растить Димку. Вот когда довелось понять, почему Никита всю жизнь тянулся к бабуле. Димка тоже тянулся к ней. И невообразимо тяжело перенес ее смерть. Конечно. Бабушка через многое прошла в этой жизни, понять могла абсолютно все. После того, как умер дедушка, она смягчилась. Что ни в какую не принимала раньше, стала принимать. Да как! С неподражаемым юмором. Сильной женщиной была наша бабушка. Теперь таких не сыщешь.

— Значит, так, — прервал мои размышления Иван. — Договориться мы с тобой не смогли. Пытаться еще раз? По-моему, не стоит.

— Не стоит, — подтвердила я, поднимаясь.

— Насмерть стоять будешь? — осведомился он недоброжелательно. — Как защитник Севастополя?

— Как мать, — поправила его, стоя уже в коридоре и снимая с вешалки плащ.

Иван вышел из комнаты. Подошел и отобрал плащ. Помог надеть. Бог мой, какая галантность! Где только нахватался?

— Я провожу, — сказал тихо.

— Не надо, — так же тихо ответила ему.

Мы стояли в маленькой, тесной прихожей. Смотрели друг на друга. В ванной Лидуся с шумом и грохотом стирала белье. Устроила провокацию, а теперь даже носа не высунула попрощаться. Впрочем, мне сейчас было не до Лидусиных происков. Щеки полыхали, и на лбу стали появляться капельки пота. Что же это у них так душно? Не проветривают квартиру?

Молчание затянулось. Еще можно было все исправить. Шагнуть к Ивану. Прижаться щекой к его широкому плечу. Сказать… Что? Что сказать? Нет у меня таких слов. Растеряла за прошедшие годы. Да и стыдно. В моем-то возрасте навязываться мужчине? Я и в семнадцать лет не могла это сделать, а теперь — подавно…

Иван пошевелился. Момент, такой благоприятный для меня, был упущен. Если Иван и ждал чего-то, то не дождался. Мы все так же молча вышли из квартиры. Спустились по лестнице. Молча шли к моему подъезду. На улице похолодало. Свежий ветер остудил щеки. Голова больше не кружилась, прекратился звон в ушах. Я почувствовала себя хорошо, повеселела. Присутствие Ивана уже не угнетало. Мне вдруг стало жаль его. Он немного подмерзал, идя в одном пиджаке.

У двери в парадное Иван остановился.

— Все. Дальше не пойду. А то сорвусь и наделаю глупостей, — пояснил с тоскливой снисходительностью.

Вот за что всегда уважала Ивана, это за честность. Никогда не кривил душой, не лгал, не изворачивался. Как думал, так и поступал. И обещания свои всегда выполнял. Я была благодарна ему в этот миг. Рука сама собой потянулась к его лицу — дотронуться. Но я вовремя спохватилась, отдернула руку. Повернулась и пошла.

— Катерина Алексеевна! — раздалось за спиной.

Я обернулась.

— Ты сказала, что будешь стоять насмерть? Как мать?

Сердце оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Ничего не изменилось. Я не девчонка, ему уже под сорок. А словно и не было этих лет разлуки. Мы опять стояли друг перед другом враждебные, разделенные глухой стеной непонимания.

— Да, сказала!

— Так я тебя предупреждаю: я сам буду разговаривать с Димкой. Найду способ. Даже если сердобольная мамаша запрет его дома.

— Только попробуй.

Но я понимала, мои слова никакого действия не возымеют. Конечно, он найдет способ. Что я, Ивана не знаю? Бросилась к двери, не желая больше слышать его тяжелых, злых слов, не желая видеть его самого.

Между первым и вторым этажом остановилась отдышаться. И тут с пронзительной ясностью вспомнился его первый поцелуй. Вот здесь. На этом самом месте. Вспомнились тепло и чуть солоноватый привкус его губ. И как я испугалась.

Снова стало жарко. Затылок налился свинцовой тяжестью. Ноги, будто кто-то их набил ватой, не хотели слушаться. Я опустилась на грязную ступеньку. Сквозь гул в голове медленно и четко выплывала мысль: опять струсила. Конечно. Говорила с Иваном о Димке, а думала совсем о другом. О нем. Об Иване думала. О его руках. О его губах. Вот встал бы он, подошел, обнял. И никакие слова уже не нужны… Иван не сделал этого. А у самой духу не хватило. Струсила…