Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 5

— Чего? — опешил Иван. — Для каких зверей?

— Для волков. Или медведей.

— Вот дура. Да это наша яма. Мы ее с отцом роем. Это погреб для картошки.

Он потянул лестницу в кусты и начал ее там пристраивать. Тихо посмеивался. Надо мной, конечно. Над кем же еще? Погреб для картошки — это вам не яма для ловли мамонтов. Обычный цирк, а не кошмары. Тоже мне, приключение называется! Сплошная клоунада. Шутом гороховым я себя видеть не хотела. И, с трудом сдерживая слезы, заговорила о другом:

— А как ты меня нашел?

— Я на крыше сидел. Голубятню хочу там устроить. Ну, и видел, как ты сначала на стройку пошла, а потом в овраг. Когда тебя искать начали, то я сразу это вспомнил — и сюда. А уж вопли твои и за версту слышно.

— Ох, и всыплют тебе! — помолчав, добавил он. — По первое число.

Тут только до меня дошло, что я натворила. Всыплют мне действительно… Папа уж постарается наказать пострашней. А кричать будет… Эти соображения стали последней каплей. Я заревела! Да как! В голос!

— Кать! Ну, ты чего? — испугался Иван. — Ну, хватит.

Остановиться было трудно, почти невозможно. Испуг Ивана только подлил масла в огонь. Я что-то выкрикивала сквозь рыдания, захлебываясь собственными слезами. Иван присел рядом, обхватил меня руками и успокаивал, как мог.

— Ну, хватит, Кать! Слышишь? Ну, хватит уже…

Куда там! Истерика набирала обороты. Меня колотило.

Он снял себя свой поношенный школьный пиджак и накинул мне его на плечи. Опять обхватил руками. Испуганно повторял:

— Ну, все… Ну, все…

Растерялся, значит. Не знал, что со мной делать дальше. И, видимо, от растерянности вдруг как гаркнет:

— А, ну, молчать!

С испугу я действительно замолкла. Хлопала мокрыми ресницами и икала. Успех окрылил Ивана. Он пришел в себя и уверенно скомандовал:

— Вставай. Пошли домой. А то там все с ума сходят.

Я покорно поднялась, все еще продолжая икать. Иван крепко взял меня за руку.

— А руки?! Как у лягушки лапы! — изумился он. — Ты что, замерзла?

Я молча кивнула.

— Ну, и иди в моем пиджаке, — великодушно предложил Иван, тут же небрежно пояснив, — Мне не холодно.

Он плотнее закутал меня в свой пиджак и повел к дому. С ним было не так страшно, как одной. И все равно. Ночь. Ну, не ночь, конечно, поздний вечер. Совершенно незнакомое мне место. И мы. Одни. Маленькие. Дрожащие от холода и страха. Хорошо, что обратная дорога оказалась намного короче и легче. Иван, как выяснилось, места эти уже разведал. Почти до самого дома рассказывал мне про строительство шалаша и плота, задуманное им вместе с отцом.

Мы быстро дошли до нашего дома. И у подъезда обнаружили целую толпу взбудораженных взрослых, что-то громко обсуждавших. Нас сразу заметили.

— А это не она? — спросил кто-то излишне взвинчено.

— Она! Она! — закричала мама и бросилась к нам.

— Забирайте свою… Катерину Алексеевну, — смущенно буркнул Иван и подтолкнул меня к маме, не забыв при этом вернуть себе свой пиджак. Повернулся, чтобы уйти.

— Мальчик!

Иван оглянулся, посмотрел на моего отца, который уже стоял рядом и крепко держал меня за руку. Посмотрел внимательно. Видимо, что-то не понравилось ему в моем отце. Взгляд его потяжелел. Брови сошлись у переносицы.

— Где ты ее нашел?

— Где нашел, там и нашел! — недружелюбно буркнул Иван и пошел прочь, всем своим видом демонстрируя презрение.

Дома я, конечно, рассказала, где он меня нашел. Врать никогда не умела и не любила. Созналась честно.

Мама с папой ушли на кухню и громко решали, что со мной делать.

— Как хочешь, Аня, а я терпеть ее выходки больше не намерен. И ведь это не в первый раз! С сегодняшнего дня я сам займусь ее воспитанием.

— Леша! Ну, как ты не понимаешь?! Девочка испугана. Это уже достаточное наказание. И моя мама говорит…

— Что говорит твоя мама мне хорошо известно, — перебил отец. — Твоя мама строит из себя аристократку. Барыня на вате — вот она кто. И девчонку нам портит. А хорошая порка еще никому не вредила.

— Леша! Так нельзя!

— Так можно! И нужно!

Я сидела в большой комнате. За столом. Перед стаканом горячего сладкого чая. Но чай не пила, обреченно ждала своей участи. Понимала, что виновата. И готова была нести наказание. Чувство вины мучило гораздо больше, чем папин гнев.

Отец вошел в комнату. Внимательно посмотрел на меня. Подошел к шкафу. С минуту постоял перед ним, раздумывая о чем-то. Потом не торопясь достал из шкафа ремень. Широкий солдатский ремень с большой блестящей пряжкой. На пряжке была выбита звезда. Раньше я любила играть с этим ремнем. Теперь смотрела на него с ужасом. Блестящая пряжка завораживала, притягивала взгляд. А, может, я просто боялась смотреть на папу? Пересилила себя и взглянула.

Отец казался спокойным. Наверное, поэтому мне стало не по себе. Он всегда был строг и суров, но постоянно уступал маме. И меня еще никогда не пороли. А теперь все изменилось. Почему? Ладони у меня вспотели, противные мурашки, которые по неизвестным причинам назывались гусиной кожей, побежали по рукам, по шее, в груди похолодело. Отец сделал ко мне шаг, другой…

— Папочка! — кричала я, вырываясь. — Я больше не буду! Не бей меня, папочка!

Он не останавливался. Хлестал и хлестал. Сначала размеренно, неторопливо. Но, чем больше я плакала, кричала и вырывалась, тем быстрее ходил ремень в его руке, со свистом разрезая воздух. Отец порол от души. Не знаю отчего, но мне казалось, что это не наказание, а нечто гораздо более страшное. Кожа на мягком месте у меня давно горела огнем. Звезда на пряжке приводила в содрогание.

— Папочка! — визжала я срывающимся голосом.

Похоже, мама плакала на кухне. Но не вмешивалась. Даже ни разу не заглянула в комнату, не заступилась. И мне казалось: она меня бросила, она меня больше не любит. И папа меня не любит. Я им теперь не нужна. Я такая плохая, что меня только и нужно пороть, лучшего не заслуживаю. Так чего рваться и визжать?

Отец заметил внезапное отсутствие криков и слез. Рассвирепел. Хлестал ремнем уже с ожесточением. Наверное, эта порка никогда не закончится. И никто за меня не заступится, потому что и заступиться-то некому. А если самой? Что-то вдруг шевельнулось в душе. Неизвестно откуда возникла и стала расти отчаянная смелость. Я и сама не поняла происходящее. Только неожиданно вырвалась из рук отца, отбежала к окну и тихо сказала:

— Не бей меня больше. Если ты будешь еще меня бить, я выпрыгну в окно.

Сказала и испугалась собственных слов. Мы жили на четвертом этаже. Но ненависть к отцу и отчаяние заставили меня прижаться к подоконнику. Честное слово, я бы тогда точно прыгнула, сделай ко мне отец хоть один шаг.

Мама появилась наконец в комнате и успела как раз к этому моменту. Она растерялась и смотрела на меня расширившимися глазами. Отец так и застыл с ремнем в руке. Лица их были белыми. Ну, совсем белыми. И почему-то расползались, как блины на сковородке. А через мгновение я поняла — падаю на пол и ухватиться ни за что не могу. Больше не запомнила ни капельки.

После этой истории я долго болела. Мама разговаривала со мной ласково, но очень осторожно. Старалась подольше выдержать в постели. А отец почти не разговаривал. Как и я с ним. Между нами что-то произошло. Он выглядел виноватым, а сказать мне об этом не хотел. Наверное, он даже с мамой об этом не говорил. Привык всегда быть уверенным в своей правоте, но сейчас…

Я же не могла простить ему порки. И не хотела прощать. Обида на отца была огромной. Когда он вечером заглядывал в нашу с Никитой комнату, — поздороваться, — отводила глаза в сторону. Не желала смотреть на него. Мы в течение двух-трех минут натянуто разговаривали, выдавливая из себя неуклюжие, нерадостные слова.

Единственной отдушиной стали приходы Лидуси. Иван появился у нас всего один раз. Начищенный и наглаженный, как на парад. Мама всучила ему большой пирог, специально для него испеченный. Иван краснел, отворачивался. Говорил коряво и смотрел исподлобья. Больше визитов нам не наносил. Думаю, из-за моего отца. Они сразу почему-то невзлюбили друг друга. И уже навсегда. Зато по утрам, когда мама, взявшая бюллетень, уходила в магазин, Иван появлялся под окном. Можно было подумать, он нарочно караулил момент. Так вот, он появлялся под окном и зычно орал: