Ведьмин век - Дяченко Марина и Сергей. Страница 63
Она попыталась представить, каким был Клавдий Старж двадцать восемь лет назад — и не смогла. Ей казалось, что он с младенчества был таким, каким она его видит.
Впрочем, таким она не видела его никогда.
Вот стоит мощный дуб — поди-ка разгляди железный сундук, лежащий у него под корнями и заставляющий ветки усыхать одна за другой. А уж золото в сундуке, либо камни, любо, что вероятнее, истлевшие кости — об этом спроси у дуба…
Сегодня перед Ивгиными глазами впервые обнаружила себя тайна, о существовании которой она догадывалась только временами. Тяжелый камень на шее Клавдия Старжа.
А ведь там была женщина, думала Ивга, холодея, и это было не предположение даже — железная уверенность. Там, в прошлом циничного обладателя необъятной кровати, маячил призрак женщины, маячил и наполнял смыслом странные слова о том, что тогда — было… А теперь — нет.
С губ ее почти против воли сорвалось еле слышное:
— И у меня тоже — нет.
Он не должен был понять. Он должен был удивленно вскинуть брови и переспросить: «Что?..»
И брови его уже поползли вверх — но на полдороги остановились. Сошлись над переносицей, и Ивга смятенно осознала, что ее слова, брошенные невпопад, будто мячик, который невозможно поймать, который не для игры предназначен, который все равно упадет на землю… Что ее слова пойманы, как мячик. И что бросок ей зачтется.
— Это не беда, Ивга. Это еще не горе, просто пожелай Назару счастья… Это не трагедия. Это просто свобода, — невидимый мячик перелетел на ее поле. Свечкой завис в воздухе, ожидая ее решения.
— И вы выбираете такую свободу вот уже двадцать восемь лет подряд?
Мячик стремительно обрушился на поле соперника. Клавдий молчал; пар, поднимающийся над его чашкой, делался все прозрачнее и реже.
Когда-то, в комнате общежития, где бок о бок стояли десять скрипучих девчоночьих кроватей — там, в большой и неуютной комнате, говорилось под вечер о мужчинах и об их любви.
Подавляющее большинство особей мужского пола объявлялось коварными изменниками — но свято чтилось поверье, по которому среди множества мужчин есть такие, что способны хранить любовь до гроба. Как лебеди, твердила с пеной у рта некая большеносая темпераментная блондинка пятнадцати с половиной лет. Если один умрет — и другой туда же…
Ивга не была уверена, что ей интересны эти разговоры. В те годы проблема мужской верности не была для нее сколько-нибудь значимой; теперь сложно поверить, но еще пару лет назад ее интересовали больше книги о путешествиях, чем романы о любви…
Вот сидит Клавдий Старж. Кто скажет, что он похож на героя мелодрамы?..
Над всей его жизнью тень той женщины. Над его кроватью-аэродромом, над его подземельем, где допрашивают ведьм, над ветхим домиком-дачей… И над могилой его будет стоять тень той женщины. Навеки… Большеносая девчонка, когда-то твердившая Ивге о лебединой верности, воображала все это совсем по-другому. Она мало что понимала в жизни, блондинистая соседка Ивги по тесной комнате в общежитии…
— О чем ты думаешь, Ивга?
— Да так…
— Идем, приготовим костер.
— Для кого?..
Слова вырвались сами собой, и она спохватилась, уже поймав на себе его укоризненный взгляд.
Костер — вовсе не обязательно казнь.
Костер — уютный запах дыма. Костер — тепло и защита, мягкие отблески среди бархатной черноты, осыпающиеся в небо искры, величественные картины, встающие перед глазами, если долго, неотрывно, расслабленно глядеть в огонь…
— Клавдий… можно спросить?
— Конечно.
— Что… с ней случилось? С той женщиной?
Пауза.
Бесстрастное лицо, подсвеченное пламенем; Ивга почему-то была уверена, что уже очень давно Клавдию Старжу не задавали этого вопроса. А может быть, не задавали никогда.
Или? Разомлев от ласк, от прикосновений этих рук… Расслабившись в той необъятной постели, его многочисленные любовницы внезапно чувствовали присутствие тени. Тени той единственной, давней женщины; может быть, они испытывали разочарование и ревность, может быть, кто-то из них и спросил когда-то: что с ней случилось?..
Клавдий молчал, но Ивга уже знала, что он ответит.
Костер воздвигал в своих недрах фантастические дворцы — и сам же их и обрушивал, превращая в тучи искр, в хаос, в пепел.
— Она погибла, Ивга. Утонула.
— Двадцать восемь лет назад?
— Она годится тебе в матери… годилась бы. А так — вы ровесницы. Ты даже старше, — уголок его рта чуть заметно дрогнул.
— И все эти годы…
— Неважно.
— Да нет, важно… мне кажется, вы считаете себя виновным. Но ведь она погибла не по вашей вине?
Треснула, проламываясь, очередная огненная конструкция.
Клавдий аккуратно подложил веток. Костер увял — и разгорелся снова; круг света стал шире, и в неестественной, ватной тишине одиноко и робко вякнула далекая лягушка.
— Мы отвыкли… когда тихо. В Вижне никогда не бывает тихо, да, Ивга?
Она прерывисто вздохнула. Встала на четвереньки, перебралась на другую сторону костра, волоча за собой одеяло.
Клавдий не возражал.
Она уселась рядом. Так близко, что при желании могла бы положить голову на его плечо. Могла, но не решалась; тогда он вздохнул и притянул ее к себе.
Минута. Другая. Вечная пляска пламени; тишина.
— Огонь… не изменился. Да, Клавдий? Как подумаешь… века, тысячелетия, все меняется, и только огонь… они смотрели на него — древние, угрюмые… Они — вот как мы, тысячи лет назад, голова кружится… Да?
— Да.
— Клавдий… У вас бывало так, что хочется сказать — и не можешь? Слов… ну, не придумали таких слов. Нету их… Да?
— Да…
— Я… не хочу спать. Я сидела бы… до рассвета. Потому что…
— Да, Ивга. Да. Посидим… Тем более что осталось… уже недолго.
Она устроила голову поудобнее — и блаженно закрыла глаза.
В семь утра служебная машина уже стояла у трухлявых ворот. Не сигналила, не привлекала внимания — просто молча ждала. У Ивги упало сердце.
— У нас еще двадцать минут, — заявил Клавдий бесстрастно. — Мы успеем выпить чаю.
Мышь деловито возилась в углу. Как вчера.
Руки Клавдия лежали на краю стола, по обе стороны от чашки. Незагорелые, со следом недавнего пореза, с проступающими веревочками вен.
И он молчал — так долго, что машина у ворот сочла возможным деликатно посигналить.
— Клавдий…
— Да?
— Так всегда кажется, — сказала Ивга шепотом. — Когда кого-то теряешь… кажется, что виноват. У нас в селе, в Тышке, где я родилась, там на кладбище был такой хороший лум…
Она замолчала. Машина посигналила снова.
Клавдий бледно улыбнулся:
— Мы странно говорим. Будто перед открытой дверью. Надо идти, было ведь время, чтобы говорить… А теперь времени нету. Дверь открыта, а мы все тянем, и, оказывается, кое-что важное так и не сказано, а дверь-то уже открыта, и ждут…
Он поднялся. Выплеснул в окошко невыпитый чай, аккуратно снял с вешалки элегантный, без единой морщинки пиджак:
— Пойдем…
— Это был хороший лум, — сказала Ивга шепотом. — И совсем недорого брал за утешение. Так вот он говорил, что вина существует только в нашем сознании, что мы не должны отягощать себя…
— Пойдем, Ивга.
Гуси поджидали Великого Инквизитора у порога; Ивга шагнула вперед, занося прут. Белые птицы забили крыльями, заволновалась трава, как от лопастей вертолета — но Клавдий прошел мимо, совершенно забыв, что ему положено бояться гусей. Ивга даже испытала что-то вроде разочарования; до машины оставалось двадцать шагов… восемнадцать шагов… семнадцать…
— Я никогда не видела, — сказала Ивга шепотом. — Не видела человека, который мог бы тридцать лет кого-то помнить… так помнить. Я, оказывается, никогда не верила старым сказкам о вечной любви…
— Ты сентиментальна, Ивга.
— Нет.
— Да… Это не сказка. И это не весело. И это, скорее всего, никакая не любовь.
— Вы будете смеяться, но я…