Женское оружие - Красницкий Евгений Сергеевич. Страница 26

— Ты в своем уме? На что замахиваешься?

— Я в твердой памяти, матушка, а потому помню твои слова: «Возле князей — возле смерти». Но что на другой чаше весов? Здесь доживать? Да думать о том, как те самые подружки хихикают над дурой Анькой, себя в глуши похоронившей?

«Ах, поганец! Да откуда он… Ведь самую потаенную болячку ковырнул…»

Анна отпрянула, как будто ей в лицо кипятком плеснули, глаза сузились, рука сама собой дернулась — пощечину дать. Мишаня даже не попытался отстраниться или закрыться рукой, как это делают дети, а, наоборот, подался вперед и ожег взглядом. Да таким, что рука у Анны сама собой опустилась. Перед ней сидел старик. Лицо — сына, тело — сына, глаза…

«Господи, Фрол… нет, Агей… Царица Небесная, спаси и сохрани!»

— Успокойся, матушка, мы же просто разговариваем.

И опять глаза стали Мишаниными — хитрыми, насмешливыми и еще бог знает какими.

«Господи, напугал-то как!»

Анна несколько раз перекрестилась, не глядя на сына. Задумалась, склонившись над столом.

«И он мне еще плетет, что не знает, кто над мужами стоять будет!»

Когда же Анна Павловна подняла голову, пришел Мишкин черед изумляться: матушки не было. Перед ним сидела боярыня, да что там боярыня — царица.

— Продолжай. Слушаю тебя.

— Гм… Кхе! Да-а… Это я удачно зашел… Так вот, матушка… Про Арину, значит… Ты ведь знак Лады на ее одежде наверняка увидела. Да не ворожила она, не ворожила, я бы заметил — отец Михаил с Нинеей хорошо учат. Я не о том. Понимаешь, матушка, она не знаю как, но примирила в себе обе веры: новую — греческую и древнюю — славянскую.

— Примирила?

— На вороте у нее — знаки Лады и православные кресты, но не просто так: между ними знак Мировой Горы — высшей силы. Это что значит? А значит это, что и Иисус Христос, и Лада для нее одинаково важны, никого из них она над другим не возвышает, но и не принижает.

— Да? Значит, ты это ТАК прочел?

«Ну насчет знаков этих я еще и сама посмотрю, и ее поспрашиваю… да и посоветуюсь кое с кем… кто не хуже тебя, сынок, в таких делах разбирается».

— Можно, конечно, и иначе прочесть, но мне так кажется правильнее всего. Я за ними в пути внимательно наблюдал: домового они с собой на новое место взяли, берегиням на стоянках подношения делали, другие древние обычаи блюли, однако же без молитвы православной не трапезничали и ко сну не отходили. И со священником у нее отношения особые были. Как бы это объяснить? — За отсутствием бороды Михаил просто потер рукой подбородок. — Понимаешь, матушка, нет в ней страха Божия. В Бога верует, а страха нет. Мне Нинея как-то объясняла разницу между рабами божьими и внуками божьими. Так вот, Арина — не раба! Со священником вежество блюдет, но по всему видно, что напугать ее карой божьей или вечными муками пастырь их давно надежду оставил. А уж про «сосуд греха» и вовсе речи быть не может. Ну и еще одно, матушка. Припомни-ка, что делают бабы или девицы, когда Немой их своим взглядом хлестнет? Ты же такое видала, да не раз?

— Пугаются… ахают, охают… Кто-то и сомлеть может.

— Да не о том я, матушка. Не что чувствуют, а что делают?

— Как что? С перепугу-то? Крестятся, конечно!

— Вот! — Михаил, словно подражая деду Корнею, выставил вперед указательный палец. — Крестятся! А у Арины, когда Андрей на нее зыркнул, рука ко лбу даже не дернулась! Она ему взглядом на взгляд ответила! Но не грозным, не злым и не испуганным — она его ПОНЯЛА! Поняла и пожалела! Это я сам видел, не с чужих слов тебе передаю. И никакой ворожбы! Все женщины так умеют, или почти все — понять и пожалеть.

— Господи, тебе-то откуда об этом знать?

— А что, я не прав?

— Да прав-то ты прав, только не так все просто, как со стороны кажется.

«Понять и пожалеть… Эх, сынок, если бы все так легко было… Иного мужа и понимать нечего, у него все на виду лежит: глянешь и не отплюешься потом. К другому в душу, как в колодец глубокий ныряешь, — пока еще до чего-то дотянешься… А самое жуткое, когда в душе и нет ничего: в глаза заглянешь, а там пусто… Пусто и темно… И не знаешь, жалеть такого или бежать от него сломя голову».

Мишка помолчал и снова вернулся к разговору о возможной помощи Арины.

— Я ж тебе не зря сказал, что учениц твоих в Туров привезем таких, каких нигде нет. Ведь старый мир рушится, новая вера его на свой лад переиначить желает. Но выросла-то эта вера на иных корнях, в других землях, обыденная жизнь там совсем иная, а потому многие требования новой веры, если и не вредят, то уж пользы-то точно не приносят, ибо заставляют забывать старые обычаи, кои помогали выживать многим поколениям наших предков. Как сохранить обычаи, не входя в противоречие с требованиями христианства? Как сохранить многовековой опыт обыденной жизни? Ведь хранителями-то обыденной жизни являются женщины, это женский мир. А вот Арина, как я понимаю, это знает — приглядывался я к ней по дороге. Не сама, скорее всего, выдумала — научил ее кто-то, но она это знает и другим передать сможет — сестренкам-то своим уже передает. И если полтора десятка боярских жен окажутся в Турове с такими знаниями… Как ты думаешь, как к ним остальные разумные жены отнесутся? А, матушка?

— Я думала, ты мне новыми платьями Туров удивлять посоветуешь.

— Платья — само собой, но ведь по одежке-то только встречают, а провожают по уму. — Михайла немного помолчал, причем Анна почувствовала, что молчат они с сыном как-то согласно, будто думают об одном и том же. Потом совершенно неожиданно сказал: — Давай-ка на этом и завершим разговор… пока. Подумать еще о многом предстоит. Но если примешь и не убоишься ныне сказанного, найди случай с Нинеей обо всем этом потолковать.

— С Нинеей?

— Да, матушка. Мнится мне, что она не только одобрит нашу задумку, но и помочь захочет. Они с княгиней Ольгой друг друга хорошо знают, и княгиня Великую Волхву уважает. Тогда, весной, она через меня Нинее поклон передавала, а Нинея, сама мне в том признавалась, за княжича Михаила душой болеет. Найдем мы у нее и совет, и помощь, я уверен. Так что переговори с ней.

— Вот только ее нам не хватало! Великую Волхву в Туров тащить! А епископ? А Иллариона ты, сынок, не забыл? «Для чего такая музыка вам надобна да чем вы от скоморохов отличаетесь?» А тут еще платья новые будут…

— Ну что ж ты, матушка, прямо как… как баба. Ну будто важнее платьев ничего на свете нет! Платья — дело десятое. Да не смотри ты на меня так, понимаю, что для тебя — не десятое, но мы же в мужские игры влезть собираемся! При чем тут тряпки — в корень зреть надо!

— Да? — Анна с трудом сдержалась, чтобы не подбочениться, как скандалящая у колодца баба. — И в чем же здесь корень?

— А в том, матушка, что в Туровской земле слишком долго своего князя либо не было вообще, либо он был неполноправным — на кормлении сидел. При таких делах епископ, хочешь не хочешь, должен был властными делами заниматься. А власть засасывает, отказаться от нее потом ох как не просто и ох как не хочется.

— А мы-то тут каким боком?

— А таким, что вдовствующей княгине опора на мужскую руку все равно понадобится, и у епископа снова появится возможность не только делами своей епархии заниматься, но и на все дела княжества влиять. Так что, если в корень зреть, его интерес с нашим совпадает. И не удивляйся, пожалуйста, тому, что намерения Великой Волхвы могут совпасть и с желаниями епископа, и с выгодами туровского купечества, и с надеждами нас, многогрешных. Великие дела только тогда и свершаются, когда множество разных людей в них свою выгоду или удовольствие видят. Тогда никого и заставлять не приходится, более того, многие вообще уверены бывают, что по своей собственной воле поступают. Ну а новые платья… ты как сама думаешь, этим нарядам языческие вышивки пристали?

— На корове седло и то уместней будет. — Анна ответила уверенно, потому что не раз уже голову ломала, пытаясь соединить привычные узоры с невиданным покроем. — Для новых нарядов и новые узоры потребны.