Один день - Николс Дэвид. Страница 7

«Вместе снимем квартиру»? Эмма ужаснулась, покачала головой и застонала, потом добавила: «Шучу, конечно!» И снова недовольно хмыкнула. Люди всегда так говорят, если на самом деле не шутят, ни капельки. Но зачеркивать поздно. Как же закончить? «Всего хорошего» — это слишком официально; «tous mon amour» — слишком фамильярно; «с любовью» — глупо… В дверях возник Гари Наткин.

— Все по местам!

Он с кислым видом распахнул дверь, словно провожая их на казнь, и, прежде чем передумать, она написала:

Я так скучаю по тебе, Декс.

Добавила подпись и поцелуй, глубоко отпечатавшийся на тонкой голубой почтовой бумаге. [6]

Мать Декстера сидела за столиком кафе на Пьяцца Ротунда, небрежно держа в ладонях книгу; глаза ее были закрыты, голова откинута назад и чуть в сторону, как у птицы, — она ловила последние лучи заходящего солнца. Декстер подошел не сразу, а присел сначала рядом с другими туристами на ступени Пантеона, глядя, как к матери подошел официант, чтобы забрать пустой бокал, — он ее напугал. Потом они оба рассмеялись, и, судя по выразительным движениям ее губ и жестикуляции, она заговорила на своем ужасном итальянском, коснувшись ладонью рукава официанта и кокетливо похлопывая его по руке. Официант явно не понял ни слова из того, что было произнесено, но все равно улыбнулся и вымолвил что-то не менее кокетливое в ответ, а затем ушел, оглядываясь на красивую англичанку, что коснулась его руки и сказала что-то непонятное.

При виде этого Декстер улыбнулся. Старая фрейдистская идея, о которой ему впервые сообщили шепотом еще в школе — что все мальчики втайне влюблены в своих матерей и испытывают ненависть к отцам, — казалась ему вполне объяснимой. В его мать влюблялись все, кого он знал, и, к счастью, он не испытывал ненависти к отцу; как и в остальном, ему повезло.

Нередко за ужином в оксфордширском доме, в их большом зеленом саду, или на каникулах во Франции, когда мать засыпала на солнце, он замечал, как на нее смотрит отец — глазами преданной собаки, с тупым обожанием. Высокий, замкнутый, с вытянутым лицом, Стивен Мэйхью был старше нее на пятнадцать лет и, казалось, не мог поверить своему счастью. Мать часто устраивала вечеринки, и Декстер — если он вел себя хорошо, ему разрешали не ложиться спать — наблюдал за тем, как вокруг нее формировался кружок из послушных, преданных мужчин. Это были умные мужчины, сделавшие удачную карьеру: врачи, адвокаты и люди, выступавшие по радио, — но рядом с ней все они превращались в мечтательных мальчишек. Он смотрел, как она танцует под музыку ранних Roxy Music с коктейлем в руке, слегка покачиваясь с таким видом, будто ей никто на свете не нужен, — другие жены лишь уныло смотрели на нее и выглядели на ее фоне тупыми и бесцветными. Его школьные друзья, даже те, что в школе казались крутыми, рядом с Элизабет Мэйхью превращались в карикатуру на самих себя — кокетничали в ответ, когда она с ними флиртовала, брызгались водой, говорили комплименты по поводу ее ужасной готовки — подгорелого омлета, присыпанного сигаретным пеплом вместо черного перца.

Когда-то она изучала моду в Лондоне, но теперь у нее был свой антикварный магазинчик в деревне: дорогие ковры и канделябры пользовались большим успехом у благородных семей из Оксфорда. Вокруг нее по-прежнему витала аура 1960-х — Декстер видел ее старые фото, вырезки из поблекших цветных журналов, — но она не испытывала ни грусти, не сожаления, что отказалась от той жизни ради респектабельной, безопасной, удобной роли матери семейства. Как было ей свойственно, она точно чувствовала момент, когда нужно уйти с вечеринки. Декстер подозревал, что у нее были мимолетные романы с врачами, адвокатами, людьми, выступавшими по радио, но сердиться на нее было невозможно. И все их знакомые говорили одно и то же — что «это» у него от матери. Правда, никто не уточнял что именно, но все как будто знали: внешность, разумеется, и жизненная сила, и здоровье, но также и небрежная уверенность в себе, точно он чувствовал, что имеет полное право всегда находиться в центре внимания, на стороне победителей.

Даже сейчас, когда она сидела в своем бледно-голубом летнем платье и искала спички в большой сумке, казалось, что вся жизнь на площади вращается вокруг нее. Внимательные карие глаза на лице в форме сердечка, обрамленном копной черных волос в нарочитом беспорядке, поддерживать который стоило немалых денег, на платье расстегнута лишняя пуговица — безупречная небрежность. Она увидела его, и лицо ее озарила широкая улыбка.

— Вы на сорок пять минут опоздали, молодой человек. Где гулял?

— Сидел там и смотрел, как ты заигрываешь с официантом.

— Отцу не говори. — Встав, чтобы обнять его, она сдвинула столик. — Где ты был?

— Готовился к занятиям. — Его волосы были еще влажные после душа с Туве Ангстром, и когда мать смахнула прядь с его лба, нежно коснувшись его лица ладонью, он понял, что она уже слегка пьяна.

— Какой ты взъерошенный. И кто тебя взъерошил? Что у тебя за проделки опять?

— Я же сказал — составлял план уроков.

Она скептически усмехнулась:

— А вчера куда пропал? Мы ждали в ресторане.

— Извини, не смог. Дискотека в колледже.

— Дискотека. Прямо как в семьдесят седьмом. И как это было?

— Двести пьяных скандинавок танцевали, как Мадонна.

— Танцевали, как Мадонна. Рада, что не имею ни малейшего понятия, как это делается. Было весело?

— Кошмар.

Она похлопала его по колену:

— Бедняжечка.

— А папа где?

— Ему пришлось пойти прилечь в гостиницу. Жара доконала, и сандалии натерли. Ну ты знаешь своего папу — он из Уэльса, и этим все сказано.

— И чем вы занимались?

— Гуляли по Форуму. По мне так он прекрасен, но Стивену было скучно. Такой беспорядок, колонны валяются… Кажется, он считает, что лучше снести все бульдозером и возвести на этом месте зимний сад или что-то в этом роде.

— Сходите на Палатин. [7] Это вон тот холм…

— Я знаю, где Палатин, Декс, я ездила в Рим, когда тебя еще на свете не было…

— Да, и кто тогда был императором?

— Ха. Помоги-ка мне с вином, а то выпью всю бутылку. — Она и так осушила бутылку почти до дна, но он вылил остатки вина в стакан для воды и потянулся за ее сигаретами. Элизабет щелкнула языком. — Знаешь, иногда я думаю, не слишком ли мы переборщили с твоим либеральным воспитанием.

— Согласен. Вы меня испортили. Дай спички.

— Это не умно, кстати. Я знаю, что тебе кажется, будто с сигаретой ты похож на кинозвезду, но это не так, ты выглядишь ужасно.

— Почему тогда ты куришь?

— Потому что я с сигаретой выгляжу феноменально. — Она воткнула сигарету между губ, и он зажег ее спичкой. — Но я буду бросать. Это последняя. А теперь быстро, пока отец не пришел… — она с заговорщическим видом подвинулась ближе, — расскажи о своей личной жизни.

— Нет!

— Брось, Декс! Ты же знаешь, у меня одна радость — услышать пару сальных историй от детишек, а твоя сестрица такая святоша…

— Вы пьяны, старая леди?

— И откуда у нее двое детей, ума не приложу…

— Ты пьяна, мама.

— Я не пью, забыл? — Когда Декстеру было двенадцать, как-то вечером она торжественно отвела его в кухню и полушепотом объяснила, как делать сухой мартини, точно речь шла о религиозном ритуале. — Ну давай. Рассказывай, и не жалей смачных подробностей.

— Мне нечего тебе сказать.

— Неужели у тебя в Риме никого не было? Ни одной милой католички?

— Нет.

— Надеюсь, ты не связался с одной из своих студенток?

— Конечно, нет, мам.

— А дома? Кто пишет эти длинные, закапанные слезами письма, которые мы все время тебе пересылаем?

— Не твое дело.

— А то я их опять под паром распечатаю! Ну-ка признавайся!