Смирительная рубашка. Когда боги смеются - Лондон Джек. Страница 37

Последние слова были едва слышны, потому что в это время кисан набили ему рот так, что он стал бессловесным.

Как я говорил, у меня была воля и неустрашимость, и я ломал голову, думая, как бы вывернуться. Один из дворцовых евнухов, пощекотавший сзади мою шею пером, заставил меня вздрогнуть. Я уже привлек внимание своей невозмутимостью и неприступностью для атак кисан, так что многие глядели на нас с евнухом. Я не подал знака, не сделал ни одного движения, пока точно не соразмерил его. Затем, не повернув ни головы, ни тела, только одной рукой я отвесил ему удар наотмашь, который грянул как выстрел. Костяшки пальцев как раз попали ему по щеке и скуле. Раздался треск, похожий на треск мачт под напором шторма… Он покатился кубарем и упал в толпу, отлетев на двенадцать шагов от меня.

Теперь уже не было смеха, а только крики удивления, бормотание и шепот: «У Ен Ик». Снова я скрестил руки и стоял с надменным видом, который старательно напускал на себя. Я верю, что я, Адам Стрэнг, имел склонность к актерскому мастерству. Чтобы судить об этом, взгляните на то, что произошло дальше. Все взгляды были теперь прикованы ко мне, и я гордо и высокомерно встречал их, заставляя всех опускать глаза или отворачиваться. Всех, кроме одной… Это были глаза молодой женщины, которая, как я определил по роскоши ее наряда и по свите из полудюжины женщин, вертевшихся за ее спиной, была знатной придворной дамой. И в самом деле, то была госпожа Ом, принцесса из дома Мин. Была ли она молода? Она была как раз моего возраста — тридцати лет и, несмотря на свою зрелость и красоту, была еще не замужем, как я узнал потом.

Она одна смотрела мне в глаза, не мигая, до тех пор пока я не отвернулся. То не был взгляд свысока, потому что в ее глазах не было ни вызова, ни враждебности, а только удивление. Я не собирался принять такое поражение от слабой женщины, и когда мои глаза скользнули по группе моих товарищей, которых все еще преследовали по пятам кисан, я нашел выход. Я захлопал в ладоши, как делают азиаты, когда отдают приказание.

— Немедленно прекратите! — крикнул я на их языке, используя форму обращения к подчиненным.

О, у меня была хорошая глотка и здоровая грудь, и я мог издать такой звериный рык, который едва не повреждал барабанные перепонки. Я ручаюсь, что никогда такое громкое приказание не потрясало священного воздуха императорского дворца.

Большой зал замолк в оцепенении. Перепуганные женщины сжались в кучку, прячась одна за другой. Кисан отпустили моряков и отступили прочь, трусливо хихикая. Только госпожа Ом не сделала ни знака, ни движения, продолжая смотреть своими широко раскрытыми глазами в мои глаза, которые вернулись к ней.

— Он говорит на нашем языке, — промолвил наконец император, и клянусь, что весь зал одновременно испустил вздох.

— Я родился с этим языком на устах, — ответил я необдуманно, хватаясь своей мореплавательской смекалкой за первую глупость, которая пришла мне в голову. — Я говорил на нем еще у груди матери. Я был чудом в моей стране. Мудрые мужи приходили издалека, чтобы посмотреть на меня и послушать меня. Но ни один человек не понимал слов, которые я говорил. Спустя много лет я забыл многие из них, но теперь, в Чосон, слова возвращаются ко мне обратно, как давно потерянные друзья.

Я, конечно, произвел впечатление. Император принял все на веру, и губы его дрожали, когда он спросил:

— Как ты это объясняешь?

— Случайностью, — ответил я, следуя извилистому пути, избранному моей прихотью. — С рождения боги не позаботились обо мне, и я был брошен в далекую страну и взращен чужеземным народом. Я же — кореец, и теперь наконец я вернулся на родину.

Мои слова вызвали возбужденные перешептывания и переговоры. Сам император обратился с расспросами к Киму.

— Он все время был таким, с нашим языком на устах, с того самого времени, как явился из-за моря, — солгал Ким, так как он был славный парень.

— Подайте же мне одежды янбана, как подобает мне, — перебил я, — и вы увидите.

И когда меня с почтением повели переодеваться, я обернулся к кисан:

— Оставьте моих рабов в покое. Они прибыли издалека и очень устали. Они все мои верные рабы.

В другой комнате Ким помог мне переодеться, отправив прочь лакеев, и быстрым и кратким был урок одевания, который он дал мне. Он знал не больше меня, что из этого выйдет, но он был славный парень.

Забавно то, что когда я вернулся назад и продолжал разглагольствовать на корейском языке, который, как я заявлял, давался мне теперь с трудом из-за долгого отсутствия практики, Хендрик Хэмел и остальные моряки, не имевшие способностей, чтобы выучить новое наречие, не понимали ни слова из того, что я говорил.

— Это все мои рабы, — сказал я, когда император спросил меня о моих товарищах. — Все за исключением этого старика, — и я указал на Иоганеса Мартенса, — сына свободного человека. — Я приказал приблизиться Хендрику Хэмелу. — Вот этот, — хвастал я, — родился в доме моего отца, от раба, который тоже родился там. Он очень близок мне. Мы одного возраста, родились в один и тот же день, и в этот самый день мой отец отдал мне его.

Впоследствии Хендрик Хэмел очень рассердился, когда понял, что я о нем рассказывал, и когда я ему во всем признался, он сильно упрекал меня.

— Масло уже налито в огонь, Хендрик, — сказал я. — Все, что я сделал, было следствием моей глупости и необходимости сказать что-нибудь. Но дело сделано. Ни ты, ни я не можем извлечь масло. Поэтому мы должны играть наши роли, и как можно лучше.

Брат императора, Тай Бун, был дурак из дураков, и когда пришла ночь, он пригласил меня на попойку. Император был в восторге и приказал дюжине знатных олухов сопровождать его на оргию. Женщинам приказали удалиться, а мы присоединились к императору. Я взял Кима с собой, но отослал Хендрика Хэмела и остальных моряков, хоть он и хмурился грозно, предварительно потребовав и получив помещение во дворце вместо гостиницы.

На другой день весь дворец только и делал, что болтал о пиршестве, потому что я перепил Тай Буна и всех его придворных, уложив их на циновки, а сам без всякой помощи дошел до своей кровати. Никогда в дни превратностей, которые наступили после, Тай Бун ни на минуту не усомнился в моем корейском происхождении. Только кореец, по его мнению, мог обладать такой крепкой головой.

Дворец был целым городом, и нам отвели помещение, бывшее чем-то вроде летнего дома, который стоял совсем отдельно. Конечно, мои покои были самыми роскошными, а Хендрик Хэмел и Мартенс со всеми остальными ворчащими моряками должны были довольствоваться тем, что им досталось.

Меня позвали к Юн Сану, буддийскому монаху, о котором я упоминал. Это была наша первая встреча. Он отправил прочь даже Кима, и мы сидели одни на толстых циновках в затемненном помещении. Господи, Господи, каким недюжинным умом обладал Юн Сан! Он старался проникнуть в мою душу. Он знал о других странах и городах то, что никто в Чосоне и не мечтал знать. Поверил ли он мне? Я не мог догадаться, потому что лицо его было так же непроницаемо, как бронзовый шар.

Что за мысли были у Юн Сана, знал только Юн Сан. Но в нем, в этом бедно одетом, худощавом монахе я чувствовал власть: похоже, именно он управлял дворцом и всей страной. Я чувствовал также по направлению разговора, что он нуждается во мне.

Меня пригласила госпожа Ом, и, последовав за евнухом с гладким лицом и кошачьей походкой, я прошел через притихший дверец, окольным путем, в ее покои.

Голова моя кружилась. Морской бродяга, каким я был, не умел себя держать с женщинами, а я чувствовал, что в ее приглашении было нечто большее, чем праздное любопытство. Я слышал много историй о любви простолюдинов и королев и был в недоумении — не суждено ли мне доказать, что такие россказни правдивы.

Госпожа Ом не теряла времени даром. Кругом нее толпились ее женщины, но она обращала на их присутствие столько же внимания, столько возница на своих лошадей. Я сел возле нее на одну из толстых циновок, которые превращали ее комнату в ложе, и мне были поданы вино и сладости на крошечных, не выше фута, столиках, инкрустированных жемчугами.