Собрание сочинений в 14 томах. Том I - Лондон Джек. Страница 10

Кризис, губящий молодого, полного сил писателя, тоже заслуживает того, чтобы читатель задумался над его причинами. Конечно, судьба Мартина — прежде всего яркое доказательство того, что буржуазное общество враждебно подлинному искусству. Мартину, писателю, вышедшему из рабочего класса, нечем дышать в мире Морзов и Бетлеров, даже если они вынуждены признать его талант. Талантливого писателя Мартина Идена убило буржуазное общество. Мысль о страшной судьбе подлинного художника в буржуазном мире настойчиво преследовала Лондона; об этом говорит и небольшая пьеса «Первобытный поэт», написанная в 1910 году.

Коварный и кровожадный вождь первобытной орды убивает поэта — такого же первобытного человека, как и весь его клан, но уже осмеливающегося ослушаться воли патриарха. В гротескной страшной сценке, подчеркивающей униженное и бессильное положение поэта, угадывается жизнь американского мещанства. Оно выступает в виде толпы дикарей, самодовольных и жестоких, гогочущих по поводу смерти гения, не ко времени появившегося в этом пещерном веке...

Но есть и другая причина гибели Мартина. Она кроется в том, что Мартин, порвав свои непрочные связи с буржуазной средой, которая тщетно пытается удержать его, не находит и путей к народу — туда, откуда он вышел, где лежат корни, питающие его мастерство. Он потерял свою среду [13]. Кроме того, Лондон прямо говорит и о необратимом отравляющем воздействии, которое оказали на еще неопытный ум Мартина различные декадентские теории. Особенно сильным и смертельным было воздействие ницшеанских идей: они выработали в Мартине болезненный индивидуализм, от которого он уже не в силах освободиться. Недаром Лондон сам писал о том, что «Мартин Иден», как и «Морской волк», — книги, направленные против ницшеанства. С горечью отмечал писатель, что этого не поняли его друзья из кругов Социалистической парши.

Эстетические идеи Мартина безмерно выше уровня буржуазного искусства. Когда Мартин чувствует, что он должен приноравливаться к этому жалкому уровню, он видит в этом измену своим заветным мечтам, своим представлениям о подлинном искусстве, которое служит «приключению с большой буквы» — прославлению подлинных подвигов. Только о них хотел писать Мартин.

Роман был закончен, трагедия Мартина завершилась на бумаге; но она осуществлялась и в действительности. Вскоре после окончания этой великолепной книги Лондон пишет роман «Приключение» («Adventure», 1910) — историю эксцентричной американки, которая вместе с упорным и жестоким англичанином царствует при помощи бича и винчестера над сотней туземцев, надрывающихся и умирающих на кокосовых плантациях. Разве это похоже на «приключение с большой буквы»? Начинался трагический перелом в творчестве Лондона, тоже отравленного ядом декадентских книг, обманутого плутнями Херста. Так вступил Лондон в третий период своего развития.

Еще в годы, проведенные на «Снарке» [14], перед Лондоном стал вырисовываться заманчивый мираж некоей сельской идиллии, жизни вдали от города, среди природы, на ферме — жизни, полной простого физического труда, на смену которому приходит здоровая усталость, жизни без тревог и борьбы. Этот идеал, конечно, носил в себе черты романтической патриархальности, в которую хотелось уйти писателю из царства Железной пяты, пока она его не раздавила. Вместе с тем в этом идеале было и нечто традиционное для большой американской литературы: он напоминал об идеалах Торо — писателя, которого, судя по всему, Лондон высоко ценил. Жил же Торо долгие блаженные месяцы в своем лесном уединении, в котором написал затем свою чудесную книгу «Уолден». В ней человек и природа глядят друг на друга и не могут наглядеться — так им хорошо вдвоем.

Очертания этой утопии — отметим, обязательно трудовой, ибо Лондон и эдесь остался поэтом труда, — намеченные в некоторых эпизодах «Путешествия на «Снарке», определились и в романе «Время-не-ждет» («Burning Daylight», 1910). В нем рассказано, как удачливый золотоискатель и делец Элэм Харниш находит свое счастье в тихом углу Калифорнии в труде земледельца. Еще очевиднее и шире эта утопия повторена в романе «Лунная долина» («The Valley of the Moon», 1913). Этот роман — одна из самых неприятных для нас страниц в наследии Лондона.

Ведь именно в «Лунной долине» Джек Лондон рассказал о судьбе молодого рабочего, побежденного Железной пятой. Не вынеся трудностей борьбы против произвола промышленников, изверившись в силе и возможностях рабочего класса, он предает интересы товарищей, становится штрейкбрехером. А Лондон оправдывает его, объясняя поступки этого опустившегося человека стремлением сохранить свою индивидуальность, правом следовать своей прихоти. Спокойную жизнь, о которой мечтает герой «Лунной долины», он находит в прозябании на роскошном калифорнийском ранчо, принадлежащем некоему чудаку-писателю. Бывший рабочий превращается в сторожа этой усадьбы, становится чем-то вроде любимого слуги своего странного хозяина. Оказывается, в кругу друзей, собирающихся в гостеприимном ранчо, исчезают мучительные и унизительные противоречия буржуазного строя; он, простой человек, наконец-то чувствует себя просто американцем, равным среди равных, перестает испытывать чувство страха, зависти, зависимости, от которых так страдал, будучи рабочим. И эту жалкую книгу написал автор «Железной пяты» и «Мексиканца»!

Заключение у этой утопической линии творчества Лондона было все же трагическое: роман «Маленькая хозяйка большого дома» («The Little Lady of the Big House», 1915) при всех его недостатках, при всем налете литературщины, который так досадно портит многие его сцены, все же свидетельствовал, что и на своем калифорнийском ранчо писатель не нашел душевного покоя. Трагическое начало в целом заметно усиливается в творчестве Лондона после «Мартина Идена». Оно звучит не только в истории «Маленькой хозяйки», но и в фантастическом романе «Странник по звездам» («The Star-Rover», 1915), а особенно — в книге «Джон Ячменное зерно» («John Barleycorn», 1913), и в группе повестей и рассказов о будущем человечества, среди которых выделяется своим безнадежным колоритом «Алая чума» («The Scarlet Plague», 1915) — нечто прямо противоположное революционному оптимизму «Железной пяты».

Трагичны, по существу, и повести о дружбе людей и животных — «Джерри-Островитянин» («Jerry оf the Islands», 1917) [15], «Майкл, брат Джерри» («Michael, Brother of Jerry», 1917) [16].

Наряду с этим в творчестве позднего Джека Лондона заметно нарастает значение авантюрного элемента. Укажем на очень слабый роман «Мятеж на «Эльсайноре» («The Mutiny оf the «Elsinore», 1914), в котором, кроме перепевов своих ранних морских повестей, Лондон наивно популяризовал некую реакционную теорию, делящую людей на простых смертных и «самураев». Будто тень капитана Ларсена восстала из мертвых, чтобы вновь утвердить ницшеанский идеал сверхчеловека, увлечение которым так дорого стоило Лондону! Авантюрность, откровенная стихия «приключения для приключения» царит в романе «Сердца трех» («Hearts of Three», 1920) [17]. Это закат большого писателя. Нет, он не сможет сказать о себе, что он, подобно Горькому, знает, «как и для чего следует жить». Нет, цель потеряна, и в произведениях позднего Лондона нет «действенного реализма» и «страстного порыва», которые радуют нас в «Железной пяте» и «Мартине Идене».

При всем том он оставался большим писателем и в эти грустные годы. Из-под пера Лондона все еще выходили порою первоклассные произведения искусства, сверкавшие новизной темы и выполнения. Новелла «Мексиканец» («The Mexican», 1911), напоминающая о народных характерах, которыми увлекался Д. Рид в своей книге о мексиканской революции, относится к числу лучших американских новелл XX века. Циклы тихоокеанских рассказов [18] открыли перед читателем новый мир, поведали о трагедии целых народов, гибнущих в ходе безжалостного «освоения» Тихого океана европейцами, познакомили с неповторимыми человеческими характерами, которые сложились на островах Тихого океана. Рассказы о страшной участи прокаженных, истребляемых полицией, о методах колонизации на заброшенных островах Тихого океана свидетельствуют о том, что и в эти годы мастерство Лондона совершенствовалось. Всего за полвека до этого — в 40-х годах XIX столетия — уже упоминавшийся Г. Мелвил в книгах «Тайпи» и «Ому» воспел дикие и цветущие островки Тихого океана как убежище, где может найти себе приют человек, истерзанный и униженный буржуазным обществом. В рассказах Лондона мы видим трагический конец патриархального прошлого тихоокеанских архипелагов: броненосцы осыпают гранатами деревни, затерянные среди джунглей или на ласковых берегах великого южного моря, винтовки военных десантов, а то и просто охотников за рабами довершают страшное дело цивилизации, начатое водкой, миссионерами, жульнической торговлей. Как и в северных рассказах, где он был на стороне индейцев, Лондон всей душой на стороне погибающих и порабощаемых племен. Но, как и в северных рассказах, и здесь, в рассказах о Тихом океане, прорывается то киплинговская нотка признания «исторической миссии белого человека», то ницшеанское преклонение перед «сильной личностью».