Повесть о футболе - Старостин Андрей Петрович. Страница 16

Штанги квадратного сечения, чуть не в полметра толщиной были вкопаны навечно. Их перекрывала перекладина – балка, на которой при желании можно было бы играть в карты. И все это сооружение с тыльной стороны покрыто железной сеткой.

Словом, все было готово к приему гостей. Но возникла непредвиденная помеха. На поле, совсем близко к центру, лежала, вытянув костлявые голени, павшая лошадь. Как потом выяснилось, она принадлежала Фан Захарычу. Как она сюда попала, осталось не выясненным. Почему прекратила именно здесь свое существование, слухи были самые разноречивые. Говорили, что он проиграл ее в карты. Потом будто бы отыграл обратно и возникла какая-то ссора между партнерами, жертвой которой оказалась лошадь. А Костя Ульянов высказал простое предположение, что Фан Захарыч подрался с лошадью – один на один, потому что вчера «стенки» не было.

Так или иначе, лошадь надо было убирать. Тут же вырыли яму и общими усилиями стащили в нее кобылу. Яма была недостаточно глубокой. Часть вздувшегося живота оказалась неприкрытой. За день этот пузырь на глазах зрителей увеличился, и игроки вынуждены были или перепрыгивать или обегать его.

После операции с кобылой перед самым началом соревнования возникло новое осложнение. К стадиону небольшими группками стали подходить основные обитатели «Широковки». Как лучшие места для наблюдения они облюбовали перекладины ворот, благо по железной сетке, шлейфом спускавшейся до земли, влезть на мощную балку труда не представляло.

Свесив ноги, покуривая, они ожидали представления. Появление судьи вызвало на перекладине оживление. Впервые на «Горючке» появился человек, в руках которого был футбольный мяч. Судья М. М. Корсаков нес его торжественно, вышагивая, как кавалергард на торжественном марше, не сгибая ног, грудь колесом, вытянув вперед согнутую в локте руку и держа на ладони, словно на подносе, новый, блестящий, желтой кожи мяч.

Корсаков был очень колоритной фигурой среди судей того времени. Отличавшийся военной выправкой, он и в обращении с игроками вел себя по военным нормам. Если игрок нарушал правило, он пронзительно свистел и повелительным жестом указывал место нарушения. В случае явной грубости направлялся гусиным шагом к виновному, испепеляя его взглядом. Игрок замирал на месте по стойке «смирно». А судья маршировал к нему иногда добрую половину поля. Футболисты знали его привычки и во избежании удаления с поля стояли не шевелясь. И мне приходилось замирать под грозным взглядом Михаила Максимовича, когда он, печатая шаг (он судил или в сапогах, или в брюках со штрипками), шел ко мне для объявления меры взыскания. Психологически он сильно воздействовал на провинившегося, поджилки дрожали у новичков, еще не бывших «под Корсаковым». Но, бывалые футболисты знали, что он был абсолютно объективен и никогда не позволял себе пристрастных решений. Главное – после свистка надо было стоять как вкопанному.

Увидев на воротах «посторонних лиц», как он возмущенно потом комментировал этот случай, оскорбленный таким кощунством, судья развернулся «кру-гом!» и отбыл обратно в павильон-инструменталку.

Фан Захарыча не было. Деликатный Павел Сергеевич Львов и Николай Тимофеевич Михеев вступили в переговоры с оккупантами ворот.

– Да чем же мы вам мешаем? – недоумевали они. Помощники судьи – тогда их было четыре: двое у ворот и двое боковые – разъясняли им, что при таких обстоятельствах матч не может начаться.

Любопытство все же взяло верх. Нехотя широковцы спустились по железной сетке вниз и расселись на земле вблизи ворот, подогнув ноги калачиком.

Вновь появился судья, выглядевший для торжественного открытия стадиона особенно импозантно: в светлом кителе и брюках со штрипками.

На мгновение Корсаков чуть не сбился с шага и едва удержал мяч в торжественно вытянутой длани, но остался верен себе и шагнул по вспухшему животу кобылы Фан Захарыча.

С первым свистком судьи стадион «Горючка» начал свое официальное существование. К большому удовлетворению зрителей победителями в обоих матчах стали хозяева поля. Нагляделись всего. Как неудержимо мчался к воротам противника центрфорвард РГО – Василий Гордеев. Как ловко играл головой хавбек Константин Квашнин. Но героем дня был Михеев, забивший решающий гол в ворота команды «Наздар». Когда он со штрафной площадки гостей, пошел колесом к центру поля, поднимая клубы пыли, восторгу зрителей не было конца.

Однако полного счастья нам не удалось пережить. Настроение омрачилось тем, что дебют Николая не состоялся. Оказалось, что он плохо бегает. Тих на ходу, да и ход-то какой-то, как говорят егеря, улогий, то есть мало того, что бег не быстрый, но и движения нескладные. Есть от чего загрустить.

Дядя Митя, как всегда, в котелке и с палкой в руке возвращался из церкви. Увидев толпу народа, уходившую со стадиона, демонстративно прибавил шагу и, придя домой, не преминул сказать: «Еле-еле спасся от поножовщины!»

Домой шли молча. Николай понуро шествовал в том же сопровождении. В полдень мы вели его, как на свадьбу. В сумерки возвращались, как с похорон.

…«Горючка» процветала, а у Николая наступил период непримиримой борьбы за скорость. Чего-чего, а упорства ему не занимать. И в этой борьбе его хватило на несколько лет. Он твердо поставил цель: быть быстрейшим в команде. И шел к ней, невзирая ни на что. Пятьдесят-сто рывков в день: вот средство для достижения цели. На Тверской ли улице, на Большой ли Никитской он вдруг срывался с места и мчался среди пешеходов метров двадцать-тридцать изо всех сил. Старушки перепуганно крестились: «Вот одержимый». А иной раз почтенные прохожие грозили полицейским участком. Он же от своего не отступал: изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год гнался за скоростью. И догнал ее. Кто видел Николая Старостина в годы его игры за сборную команду, тот согласится, что это был один из быстрейших нападающих советского футбола…

Время летело неудержимо. Империалистическая война переросла в гражданскую. Октябрьская революция пришла как исторически неизбежное свершение после всех тягот, выпавших за эти годы на плечи трудящегося народа. Страна была в развалинах. Разруха в промышленности и на транспорте дошла до крайней точки. Но дух народа, окрыленность молодых сил, вера в светлое будущее только что родившейся Советской республики создавали атмосферу радостной приподнятости.

Я хорошо помню это время, начало двадцатых годов. Детство осталось позади. Наступило отрочество. Часов в сутках не хватало, чтобы успеть с комсомольского собрания на спортивную площадку, на диспут или в театр, к тому же, зная, что в шесть утра надо встать, чтобы к семи попасть в Центральные ремонтные мастерские МОЗО №1, где я работал в то время подручным слесаря.

Мастерские эти были расположены возле Солдатенковской (ныне Боткинской) больницы. Там, где сейчас высятся многоэтажные дома Беговой улицы, тогда был огромный участок Петровского огорода, засаженный картофелем, который мне приходилось сторожить по ночам, вооруженным одноствольной берданкой, заряженной дробью. Картофельное поле принадлежало рабочему коллективу мастерских.

Было голодно и трудно, но радостно и увлекательно. В наших мастерских ремонтировались тракторы и сельскохозяйственный инвентарь. Первый восстановленный трактор, гусеничный «Холт» и восьмилемешный плуг «Оливер» приезжал на Ходынку смотреть В. И. Ленин. Николаю посчастливилось. В числе представителей от мастерских он близко видел Владимира Ильича во время осмотра. Я очевидцем не был, а только вместе с рабочими мастерских, оставшихся у своих станков и на рабочих местах, взволнованно переживал это событие.

Старший брат Николай к этому времени стал главой нашей семьи. В феврале 1920 года умер отец. Его, никогда не болевшего человека, убило маленькое насекомое, страшным бедствием обрушившееся на перенапряженный в борьбе со всеми трудностями народ – тифозная вошь. Мы жили в деревне Погост, на родине матери. Отец увез нас туда – мать и младших детей, потому что суп из конины в Москве стал роскошным блюдом. Увы, даже конской требухи достать в столице было трудно.