Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 101

Вы же созданы, чтобы понять сердце, подобное моему, чтобы позволить мне мою любовь истинного артиста. Кому и понять это, как не вам, не желающей в этом мире ничего, кроме искусства, вам, монахине от музыки, отшельнице сладостных гармоний, для которой опера – ее монастырь, которая никогда не ведала иной страсти, кроме жажды хороших ролей, других возлюбленных, кроме Моцарта и Чимарозы? Во имя Россини, поймите меня, внемлите моей мольбе! Да не будет у вас ни гения, ни голоса, ни души, кроме как для меня одного, а взамен берите все, чего пожелаете, начиная моим именем и состоянием и кончая самой жизнью. О, если бы вы только пожелали стать моей женой! Ведь едва став ею, вы тотчас были бы принуждены повиноваться мне и пожертвовать ради меня этим ужасным соперником, которого вы ныне готовы мне предпочесть, – театром!

Речь лорда Драммонда звучала так искренне, что Олимпия, сама того не желая, почувствовала некоторое волнение.

– Милорд, – проговорила она, – ваши речи почти настолько же трогательны, насколько абсурдны.

– Вы согласны быть моей женой? – настаивал он.

– Никогда больше не говорите со мной о подобных глупостях, – отвечала она серьезно.

Потом, протянув ему руку, она прибавила:

– Ну, давайте помиримся. Я не откажусь от того, что сказала вам. Я хочу быть свободной. Но мы можем остаться друзьями. Вам это подходит?

– Лучше уж это, чем ничего, – произнес лорд Драммонд.

– Значит, договорились. Вы остаетесь моим другом, но с двумя условиями. Первое – что вы заберете обратно ваши деньги.

С этими словами она взяла пачку банковских билетов и протянула ему, а чтобы смягчить впечатление от этого жеста, прибавила:

– Если будет нужда, я попрошу их мне вернуть. И второе условие – я сама себе хозяйка и буду петь где захочу, а на следующий сезон вернусь в Венецию.

– Я поеду с вами, – сказал лорд Драммонд.

– Хорошо, – отвечала она. – Но петь я буду всякий раз, когда пожелаю и перед кем хочу. Сегодня же вечером, если захочется, спою вашим друзьям. Договорились?

– Договорились, – вздохнул лорд Драммонд.

– И вы не будете сидеть с мрачным видом?

– О, за это я поручиться не могу!

– На первое время я буду прощать вам эти приступы дурного расположения духа. А потом вы привыкнете. Впрочем, у меня есть простой способ добиться того, чтобы вы были довольны, слушая, как я пою в присутствии публики: я никогда больше не стану петь для вас одного. Вы тем скорее полюбите мои публичные выступления, когда поймете, что это приятнее, чем не слышать меня вовсе.

– Ох, не прибегайте к этому средству! – взмолился он. – Если так, я предпочитаю тотчас стать довольным.

– Вот я вас и приручила, – сказала она весело. – Что ж! Мне бы не хотелось остаться в долгу, и раз вы так любезны ко мне, я тоже буду к вам любезной. Я вам пожалую две милости, которые вас очаруют. Во-первых, я не стану сегодня вечером петь для ваших гостей.

– Ах! – вскрикнул лорд Драммонд вне себя от радости.

– И во-вторых, я сейчас же вам спою.

Она подошла к фортепьяно и запела большую финальную арию из «Золушки» «Perche tremar? Perche?» [22], этот великолепный гимн торжества и прощения, откровение нежной и возвышенной души, в своей радости несущей утешение тому, кто был причиной ее страданий.

Лорд Драммонд был пленен, потрясен, опьянен. Всеми фибрами своего существа он с трепетом отдавался этой небесной мелодии, так божественно воспроизведенной. Душа этого странного обожателя, влюбленного в голос, была подобна еще одному музыкальному инструменту, звуки которого служили сопровождением волшебному, всемогущему пению Олимпии, чьи пальцы, касаясь клавиш фортепьяно, в то же время играли на струнах его сердца.

Когда последняя нота, прозвенев, угасла, он не разразился рукоплесканиями и не сказал Олимпии ни слова, а только мрачно пробормотал, обращаясь к самому себе:

– И она еще хочет, чтобы я не ревновал, принужденный делить подобные чувства с другими!

Потом, видимо силясь прогнать одолевающие его мысли, он спросил, поднимаясь со своего места:

– Итак, вы придете сегодня?

– Да. Насколько я поняла, там соберутся только ваши близкие друзья. Кого же вы ждете?

– Вы, наверное, их не знаете: прежде всего прусский посол…

– Прусский посол! – вскрикнула Олимпия, внезапно задрожав.

– Да, я был ему представлен вчера вечером и пригласил его навестить меня.

– Граф фон Эбербах?

– Да.

– В таком случае это невозможно, – сказала Олимпия. – Я не приду.

– Но почему? – удивился лорд Драммонд. – Вы что-то имеете против графа фон Эбербаха? Он вам знаком?

– Нет.

– Так в чем же препятствие?

– А в сущности, – прошептала она, словно говорила сама с собой, – почему бы и не пойти?

Глубокое раздумье овладело ею. Наконец, после какой-то тайной борьбы, отразившейся на ее прекрасном лице, она сказала:

– Что ж, я приду.

– Итак, до вечера. Жду вас в одиннадцать.

– До вечера.

IX

Рассказ Гамбы

На ужин лорда Драммонда Юлиус явился без опоздания. Без четверти одиннадцать он в сопровождении Самуила вошел в обширные сверкающие роскошью покои особняка на улице Ферм-де-Матюрен.

Итак, он вновь услышит голос, увидит наконец лицо этой неведомой певицы, что пробудила такие давние и трагические воспоминания, дремавшие в самой глубине его сердца. Разум говорил ему, что у этой женщины не может быть ничего общего с той, которая унесла с собой на дно Эбербахской пропасти его любовь, юность и все счастье его жизни. Туманное, отдаленное сходство в звучании голоса – вот и все, что будило воспоминания о Христиане.

Но до того вечера, когда ему одновременно явились два призрака дней былых – его злой гений и его добрый ангел, Юлиус так бесконечно давно не чувствовал себя живым и не испытывал ничего похожего на душевный трепет! Что касается Самуила, то тут уж ошибки не было, это он собственной персоной, из плоти и крови. Должно быть, именно Самуил своим внезапным явлением подготовил то поразительное впечатление, которое произвел на Юлиуса голос женщины в маске. Когда он увидел воплощенной во плоть и кровь одну половину своего прошлого, его душа с легкостью приняла возвращение из небытия и другой половины.

Со дня бала у герцогини Беррийской Юлиуса не оставляло желание вновь услышать тот голос, чарующий и приводящий в смятение, увидеть, как спадет маска и взору явится лицо, безусловно милое и прекрасное. Поэтому он наилучшим образом принял лорда Драммонда, когда тот, побуждаемый Самуилом, явился к нему с приглашением. Тотчас завязалось приятное знакомство. Кроме некоего чувства общности, почти родственной приязни, сближающей между собой аристократические семейства Европы, лорд Драммонд в глазах Юлиуса имел то неизмеримое достоинство, что был знаком с певицей.

Приглашение уже завтра прийти в гости Юлиус принял без всяких церемоний. Предполагался обед, но именно на тот день в посольстве был назначен прием. Тогда по предложению Самуила обед был заменен ужином. Условились, что в половине одиннадцатого граф фон Эбербах ускользнет от своих гостей. Юлиус предпочел поступить так, чем отсрочить столь желанный миг еще на сутки, и встреча была назначена на одиннадцать.

Как уже было замечено, Юлиус явился раньше. Войдя в салон лорда Драммонда, он жадным взглядом огляделся.

Она еще не пришла.

Лорд Драммонд вышел навстречу Юлиусу и представил ему не то пятерых, не то шестерых гостей, пришедших до него.

Там было еще двое лордов, один испанский герцог и три француза, как нельзя более далекие от аристократизма, но сиявшие отраженным светом либеральных идей и народного блага, поборниками которых они успели прослыть. То были банкир, нашумевший своими политическими заявлениями, суровый депутат, одна из самых громких фигур оппозиции, и провинциальный адвокатишка, в то время с огромным успехом публиковавший весьма посредственную «Историю Революции».