Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 137

– Да ничего не случилось, – сказала Фредерика.

– Нам незачем мириться, – прибавил Лотарио, – потому что мы не можем и не должны быть в ссоре.

– Если вы не в ссоре, почему же я не вижу в вас той веселости и беспечности, что подобает вашим летам? В конце концов, у вас нет никаких оснований ходить вот так с кислыми, вытянутыми физиономиями. То, что ко мне вернулось здоровье, не может служить достаточным объяснением для вашего уныния. Или вы хотите, чтобы я подумал, будто от меня скрывают мое истинное положение и я в куда большей опасности, чем воображаю?

– О нет, дорогой дядя, вы исцелились! – вскричал Лотарио.

– Что ж! Если причина вашей печали не во мне, стало быть, она исходит от вас самих. Итак, я в последний раз прошу вас помириться и в моем присутствии обменяться братским рукопожатием. Ну же, пусть тот из вас, кто меня больше любит, первым протянет руку. Фредерика, вы лучше всех, так неужели вы не сделаете первый шаг?

Фредерика, казалось, хотела протянуть руку, но удержалась от этого жеста. Какие бы чувства она ни испытывала в глубине сердца, но после ее разговора с Самуилом между ней и Лотарио выросла непреодолимая преграда. Зачем оживлять, пусть всего лишь жестом, мечты, которым не дано исполниться? Лучше сразу со всем покончить, ведь разумнее, да и милосерднее не дать зародиться чувству, которое потом все равно придется убить. Девушка не желала позволить надежде воспрянуть в сердце Лотарио, как и в своем собственном.

– Я прошу вас, Фредерика, – повторил граф фон Эбербах.

– Господин Лотарио только что сделал очень справедливое замечание, – отвечала она. – Невозможно помириться тем, кто не ссорился.

– Она не хочет начинать первая, – сказал Юлиус, обращаясь к Лотарио, – и правильно делает. Совершенно очевидно, что именно тебе надлежит попросить прощения и самому сделать шаг к примирению. Ну, Лотарио, докажи, что ты готов сделать это хотя бы для меня.

Лотарио не смел поднять глаз на своего дядю, боясь, что не сможет выдержать его взгляда.

– Дорогой мой дядюшка, – проговорил он, – доктора что-то задерживаются. Позвольте мне отправиться к ним. Вы не можете сердиться на меня за то, что выводы этого консилиума интересуют меня больше, чем что бы то ни было в целом свете.

Он чуть не бегом бросился к двери и скрылся за ней.

Обескураженный Юлиус упал на постель и повернулся лицом к стене.

Что же могло произойти между Фредерикой и Лотарио? Откуда этот внезапный переворот в чувствах Лотарио, почему он стал вдруг так холоден к той, о ком когда-то говорил с таким жаром и восхищением? Он любит ее и, быть может, опасается соперника? Чего доброго, ему не по душе заботы, которые Фредерика расточает больному? Неужели в своем дяде он видит «другого»?

Или, как знать, возможно, вовсе не ревнивец страдает в нем, а, увы, наследник? Что если его страшит и бесит внезапное вторжение посторонней в жизнь и душу дяди, на чье состояние он уже привык смотреть с надеждой как на свою будущую собственность? Он, до сей поры единственное дитя Юлиуса, возмущен при виде почти незнакомой девушки, которая вдруг является и говорит: «Поделимся?»

Между тем Лотарио никогда не проявлял ни малейших наклонностей к алчности и скупости. Но это еще ничего не доказывает. Юлиус слишком хорошо изучил жизнь и природу людскую, чтобы не знать, что характер проявляется сообразно обстоятельствам, инстинкты, не ведомые никому, даже самому их обладателю, дают о себе знать, как только под угрозой оказываются интересы человека. Да полно, спросил он себя, существуют ли вообще в действительности сердца достаточно благородные и стойкие, чтобы соблазны богатства не сбивали их с толку? Самые мощные натуры тают, как снег, под лучами, исходящими от луидоров. Перед деньгами все люди равны.

Несомненно в этом все дело. Лотарио мельком заметил Фредерику в Менильмонтане, нашел ее красивой, рассказывал о ней с восторгом, как любой молодой человек говорит о всякой хорошенькой женщине, а потом и не вспоминает о ней. Это беглое, минутное восхищение рассеялось без следа, сменившись озабоченностью, когда он увидел эту девушку обосновавшейся в доме его дяди и готовой оспаривать у него половину его наследства.

И бедняжка Фредерика вынуждена терпеть эту обидную перемену. Мало того, что она устает, окружая заботами дядю, сверх того ей приходится сносить дурное расположение племянника. При мысли об этом признательность Юлиуса еще более возросла.

Он повернулся к ней и ласково сказал:

– Моя добрая Фредерика, простите мне раздражительность Лотарио. Держитесь с ним как вам угодно: вы здесь у себя дома, и я не хочу, чтобы вы испытывали стеснение от чего бы то ни было. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы все те, кто мне дорог, могли полюбить друг друга, но пусть все идет так, как по сердцу вам. И в любом случае будьте уверены, что я не стану сердиться на вас и никогда не смогу предпочесть вам кого-либо другого.

– Ах, сударь, – отвечала она спокойно, хотя немного печально, – не придавайте значения тому, как господин Лотарио обходится со мной. Я не прошу у него большего, чем он мне дает, и знаю, что ему удобнее держаться со мной в рамках вежливой сдержанности; ничего иного и не нужно. Если я нахожусь здесь, то не ради него, а ради вас, и он это прекрасно знает; что касается забот, которые вам угодно от меня принимать, я достаточно вознаграждена за них тем удовольствием, что я получаю, когда забочусь о вас.

– Мое дорогое дитя! – воскликнул Юлиус, прерывая ее.

– Верьте тому, что я вам говорю, господин граф, – продолжала Фредерика. – Я с первой минуты почувствовала глубокую, естественную привязанность к вам, и это само по себе дает мне радость. Еще никогда мне не было так хорошо, как в эти дни, когда я имела счастье вам послужить и быть для вас хоть немножко полезной.

– Такими словами, как эти, вы, Фредерика, поистине исцеляете меня.

– Господину Лотарио не за что ни благодарить меня, ни любить. Я ничего не сделала для него – все только для вас и для себя самой.

«Ясно! – подумал Юлиус. – Они друг друга не любят, и Лотарио терзается совсем не от ревности. Значит, в нем говорит тщеславие. О жалкая человеческая природа!»

И все же Юлиус еще сомневался, ему хотелось сомневаться в справедливости подобного заключения.

Дверь открылась; вошли Самуил и Лотарио.

У Самуила был очень веселый вид.

– Спасен! – провозгласил он. – Доктора весьма тобой довольны.

– Весьма довольны не только пациентом, но и врачом, – прибавил Лотарио. – Господин Самуил Гельб не может сам вам рассказать, какие похвалы они расточали его способу лечения, но я там был и о том свидетельствую.

– Нет надобности сообщать мнение докторов, – сказал Юлиус, – я и без того знаю, чем я обязан преданности и искусству Самуила.

– Мы отвечаем за твою жизнь: она вне опасности, – вмешался Самуил, желая переменить разговор. – Теперь тебе не нужно ничего, кроме терпения. Доктора сказали, что выздоровление, вероятно, будет очень длительным. Тебе придется всерьез беречься, потребуется много времени и заботы, чтобы восстановить и обновить твои силы, истощенные из-за твоей же безудержной беспечности.

– О, теперь я могу ждать! – сказал Юлиус. – Ведь вы все будете со мной, чтобы помогать мне жить.

– С вами будут господин Самуил и мадемуазель Фредерика, – сказал Лотарио.

– И ты тоже, Лотарио! Поверь, я очень на тебя рассчитываю.

– Ну, – возразил молодой человек, – я вам не так уж необходим с тех пор, как господин Самуил и мадемуазель Фредерика согласились поселиться в посольском особняке.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил граф фон Эбербах. А про себя подумал: «Так и есть! Оправдываются мои худшие предположения».

– Милый дядюшка, – продолжал Лотарио с видимым смущением, – теперь, благодарение Богу, я совершенно спокоен за вашу драгоценную жизнь. И мне пора хоть немного подумать о делах. Уже неделя прошла с тех пор, как мы совершенно их забросили. Тем не менее вы, может быть, помните, что я позавчера упоминал о необходимости отправить в Берлин посланца, какого-нибудь надежного человека.