Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 149

– Твое письмо? Да оно пришло только что, – запротестовал Юлиус. – Я едва успел закончить его чтение, как твоя карета уже въехала во двор.

– Оно не могло идти целую неделю, – настаивал Лотарио.

– Спроси хоть у Самуила, – предложил Юлиус. – Да что там, взгляни сам.

Граф фон Эбербах взял со стола письмо и протянул его племяннику.

Самуил, по видимости всецело занятый Фредерикой, исподтишка с беспокойством наблюдал за ними.

– Ну разумеется! Вот, посмотрите! – с упреком воскликнул Лотарио.

– Что там еще? – удивился Юлиус.

– Сегодня седьмое сентября, а парижский штемпель на конверте от пятого. Оно уже два дня как пришло.

– В самом деле, как странно, – протянул Юлиус, разглядывая конверт. – По какому роковому стечению обстоятельств мне умудрились не передать это письмо в день, когда оно было получено? Но, Лотарио, я надеюсь, ты не сомневаешься в моем слове? Так вот, я честью клянусь, что ко мне в руки оно попало не ранее чем десять минут назад. И притом поразило меня, как удар грома. Да вот, кстати, и Самуил здесь: он тебе это подтвердит.

– Тсс! Фредерика сейчас очнется! – сказал Самуил.

Юлиус и Лотарио не сводили глаз с Фредерики, ничего больше не замечая вокруг.

Первый же взгляд новобрачной, робкий и растерянный, упал на Лотарио.

– Лотарио! – прошептала она слабым голосом, еще в том затуманенном состоянии, когда душа и разум бодрствуют лишь наполовину. – Ах, Лотарио, как я вас ждала… Нет, я знаю, это всего лишь сон. Жестокий сон… Но потом он принесет нам счастье. Вот мы и вместе. Благодарение Господу, вы со мной!.. Лотарио, вам больше нельзя меня покидать.

Юлиус вслушивался в эту речь с глубоким вниманием.

Рот Самуила скривился в насмешливой и угрожающей гримасе.

Лотарио же, объятый ужасом и восторгом, опять схватил Фредерику за руки, как будто то, что она сказала сейчас, могло служить оправданием тому, что она сделала утром.

Но внезапно туман грез в голове девушки рассеялся. Прояснившимся взглядом она оглядела всех присутствующих и сконфуженно пролепетала:

– Ах, ну вот, теперь я опомнилась.

Лотарио все еще сжимал ее ладони, она поспешно отняла их и, уже не такая бледная, привстала с канапе, тряхнув прелестной головкой, словно спешила выбросить из нее последние остатки бредового наваждения.

– Что я тут говорила? – пробормотала она. – У меня, наверное, лихорадка. Простите меня, господин граф.

– Это вам надо меня простить, дитя мое, – отвечал Юлиус сурово и печально, но спокойно. – Вы не сказали ничего, за что могли бы краснеть. Ваша единственная ошибка, что вы не были искренней и слишком мало мне доверяли.

– Но что же я, наконец, сказала? – снова с беспокойством спросила Фредерика.

– Госпожа Трихтер, – прервал Самуил, – если вы будете нужны госпоже графине, вам позвонят.

Компаньонка вышла.

С минуту продолжалось нестерпимое молчание, которое всем показалось вечностью.

Положение и в самом деле престранное, ведь эта чистая, целомудренная Фредерика оказалась перед лицом сразу трех мужчин, и каждому из них она принадлежала: во власть Юлиуса ее отдавали законы брака, с Самуилом ее связывала клятва, с Лотарио – сердечные узы.

Кому же заговорить первым, кто ответит на этот вопрос Фредерики, вопрос, которого она сама уже не посмела бы повторить: «Что же я сказала?»

Наконец Юлиус с печальной улыбкой положил руку на голову Фредерике – жест был совершенно отеческий – и мягко произнес:

– Дитя мое, вы любите Лотарио.

Фредерика вздрогнула. Но тотчас она гордо вскинула голову:

– Господин граф, даже когда я еще не носила вашего имени, ни сам господин Лотарио, ни кто бы то ни было другой не имел бы права утверждать, что заметил во мне какие-либо признаки этой любви. Я не допускаю, – продолжала она, с вызовом глядя на Лотарио спокойными блестящими глазами, – чтобы кто-либо считал возможным, говоря как бы от моего имени, приписывать мне чувства, которых я никогда не проявляла.

Лотарио горестным жестом словно бы отмел подобные подозрения.

– Не знаю, – продолжала Фредерика, – какие бессмысленные слова могли вырваться у меня сейчас, когда я лишилась сознания, но нельзя обращать внимание на то, что женщина может сказать под влиянием лихорадки, и никто не вправе обвинять меня в том, что я люблю господина Лотарио.

– Никто, кроме меня, моя девочка, но я вас и не виню. Во всем этом я могу обвинить только собственную слепоту и ваше молчание. Мне бы вовремя подумать о том, что в доме, где есть молодой человек и умирающий, взять вас в жены следовало не второму, а первому. Ваша манера держаться друг с другом, явная холодность с вашей стороны, его отъезд – короче, все то, что, наверное, должно было открыть мне глаза, затуманило их. Сейчас уже поздно предотвратить зло, но, возможно, у нас будет время его исправить.

Самуил с тревогой посмотрел на Юлиуса. У Лотарио вырвалось:

– Что вы хотите этим сказать?

Юлиус повернулся к Фредерике.

– Мое дорогое дитя, – сказал он, – вон там на столе письмо, которое Лотарио написал мне из Берлина. В нем он признается, что любит вас, и умоляет меня попросить у Самуила вашей руки.

Лотарио хотел было вмешаться, но граф фон Эбербах остановил его:

– Постой, сейчас и ты сможешь сказать.

Затем он продолжал:

– По недоразумению, причина которого, быть может, выяснится позже, это письмо мне вручили лишь тогда, когда у меня уже не было времени исполнить просьбу, которая в нем заключалась. Но ничего! Теперь, Фредерика, ваша судьба зависит уже не от Самуила, а от меня; никому, кроме меня, не подобает располагать вами. Ныне я повторяю вам то, что уже говорил прежде: этот брак превращает меня в вашего отца. Стало быть, это мое дело дать ответ Лотарио, просящего руки моей дочери; и вот я отвечаю, что отдам ему ее.

Лотарио и Фредерика, насилу удержавшись, чтобы не вскрикнуть, застыли в ожидании, что граф фон Эбербах вразумительно объяснит свои слова.

Что до Самуила, то на его лице, словно отлитом из бронзы, не дрогнул ни один мускул.

– Я отдаю Лотарио руку Фредерики, – повторил Юлиус, – поскольку я женился на ней только затем, чтобы сделать ее счастливой, и не хочу, чтобы мои благие намерения принесли ей страдания.

– О сударь!.. – прошептала Фредерика.

– Не говорите «нет», – оборвал ее граф. – Вы же любите Лотарио.

– Я этого не говорила, сударь.

– Что лишь еще больше подтверждает мою уверенность. Вы не говорили этого, но ваш обморок при одном его имени, ваша радость при виде его и особенно ваша лихорадка все сказали за вас. Не противьтесь: как дочь и как супруга вы вдвойне обязаны мне повиноваться, я же приказываю вам быть счастливой.

К несчастью, существует препятствие, которого мы с вами не в силах преодолеть; придется вам подождать несколько недель. Но будьте покойны. Когда я умолял вас помочь мне перенести последние дни моей агонии, я вам обещал, что не замедлю умереть. Свое слово я сдержу.

– Милый мой дядюшка! – вскричал Лотарио. – Мы хотим, чтобы вы жили.

– Когда меня положат в могилу, – продолжал Юлиус, – вы поженитесь. Я только что переписал мое завещание таким образом, чтобы заставить вас принадлежать друг другу. С этой минуты, дети мои, считайте, что ваш отец обручил вас. Фредерика, я отдаю его вам в мужья; Лотарио, я тебе отдаю ее в жены. В ожидании того дня, когда вы сможете пожениться, будьте друг другу женихом и невестой, которые любят и не таят своего чувства. Уверенные в будущем, вы сумеете без труда вытерпеть настоящее. Вы будете видеться каждый день, и всякое мгновение станет для вас благословенным, ибо вы будете знать, что оно вас приближает к вожделенному часу. Ну вот, все и устроилось. Вы довольны?

– О, мой дорогой дядя! – вскричал Лотарио со слезами на глазах.

Но Фредерика хранила молчание. Она смотрела на Самуила, недвижного как статуя.

– А вы, Фредерика, – повернулся к ней Юлиус, – вы ничего не скажете?

– Господин граф, – медленно произнесла девушка, – поверьте, я глубоко тронута вашим великодушием, таким благородным, исполненным душевной нежности, но не в моей власти принять его.