Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 196

– Да, это так.

– Так добро пожаловать! Господин граф мне писал, чтобы я слушалась и почитала вас так же, как его самого. Но как он себя чувствует? Почему он сам не приехал?

– Ему лучше, а когда приедете вы, станет совсем хорошо. Но он должен закончить одно крайне важное дело, оно и помешало ему приехать. О, если б не это, ни усталость, ни болезнь не удержали бы его вдали от вас. Но так как он не может покинуть Париж, он попросил меня отправиться сюда вместо него.

– Простите мне мою нескромность, сударыня, – продолжала Фредерика, – но граф в своем письме забыл сообщить мне, кто вы. Я теперь даже не знаю, с кем имею честь говорить.

– Мое имя… Меня зовут Олимпией.

– Олимпия! – воскликнула Фредерика. – Так вы та самая знаменитая певица, о которой мне не раз говорил господин Самуил Гельб?

– Действительно, это я самая.

– Еще раз прошу прощения, сударыня, но если так… ну, в общем, господин Самуил Гельб говорил мне, что граф фон Эбербах любил вас.

– Возможно, когда-то и любил, – отвечала Христиана. – Но это было так давно! – прибавила она, взглядом, полным печали, обводя стены маленькой гостиной.

– Господин граф любил вас всего за несколько месяцев до нашей свадьбы, – возразила Фредерика, и ее лицо вдруг приняло стесненное, озабоченное выражение.

– Что вас беспокоит? – спросила Христиана.

– Извините меня, сударыня, я молода и не искушена в светских условностях. Но не покажется ли свету странным, что господин граф выбрал именно вас, чтобы отправиться за его женой и привезти ее к нему?

– А, так вы во мне сомневаетесь? – воскликнула Христиана, задетая до глубины сердца.

В душу Фредерики действительно проникли смутные подозрения. Ей вспомнилось странное впечатление, которое она испытала утром, читая письмо графа, где он в первый раз назвал ее на «ты». Сначала это обращение, в котором, как она боялась, могла проявиться уже не отеческая, а супружеская фамильярность, потом появление женщины, если и не любовницы графа, то, по меньшей мере, некогда им любимой, да притом еще актрисы, – все это, смешавшись в голове у Фредерики, внушало ей чрезвычайное беспокойство.

– Вы молчите? – вновь заговорила Христиана. – Стало быть, вы мне не доверяете?

– Простите, сударыня, но, увы, кто может мне за вас поручиться? – пролепетала бедная Фредерика.

– Я, – выступила вперед Гретхен, до сих пор безмолвная свидетельница этой тягостной сцены.

– Вы? – переспросила Фредерика с облегчением, но и с испугом.

– Да, я, – продолжала Гретхен, возможно понявшая ее опасения. – Я, оберегавшая вас с тех пор как вы появились на свет, я, проделывавшая пешком столько долгих льё, чтобы на несколько минут повидаться с вами, я, знающая, кто вы и кто эта госпожа.

– Что ж! – произнесла Фредерика. – Если вы это знаете, Гретхен, так скажите мне, я прошу, я умоляю вас об этом.

– Не могу, – отвечала Гретхен.

– О, так значит, вы ничего не знаете, – отвечала Фредерика, грустно качая головой. – Или для вас обеих не так уж важно, чтобы я вам поверила, ибо вы могли бы убедить меня одним словом, но не желаете произнести его.

– Бывает, что знаешь тайну, но она тебе не принадлежит, – сказала Гретхен. – Ради вашего счастья, поверьте мне без объяснений.

– Но в конце концов, если вы не доверяете мне, почему я должна вам верить?

– А как же письмо господина графа фон Эбербаха? – напомнила Христиана.

– Бог мой, но там же ничего определенного не сказано, в этом письме! – отвечала Фредерика. – К тому же откуда мне знать, насколько велика ваша власть над ним? И разве я знаю, куда меня хотят отвезти? Ох, поверьте, я страдаю от своего недоверия еще сильнее, чем вы. Подозрительность совсем не в моем характере, и мне ужасно жаль, сударыня, если я вас этим оскорбляю, но я ведь совсем ничего не понимаю в этом мире. Мне говорят, будто у меня есть враги, я здесь одна, совсем растерянная, вдали от всех тех, кто меня любит и оберегает, вот и приходится остерегаться, когда ко мне вдруг приходят и говорят, что я должна сделать то или это.

Христиана была ошеломлена. Она чувствовала, что ее надежды рушатся, радость умирает.

– О, – произнесла она глубоким голосом, – не думала я, что мы вот так встретимся. Мне казалось, стоит вам только увидеть мое лицо, услышать мой голос, как что-то отзовется в глубине вашего существа, сердце безотчетно затрепещет, а руки сами потянутся обнять меня.

Могла ли я подумать, что подарив нам эту встречу, сотворив ради этого чудо двойного воскресения, отвалив могильный камень, чтобы мы могли увидеть друг друга, небесное Провидение воздвигнет между нами стену недоверия, более жесткую и неколебимую, чем гранит надгробий?

– Что вы хотите этим сказать? – пробормотала Фредерика, смягчившись от тона этих слов, но совершенно не поняв их смысла.

– Так слушайте же, – сказала Христиана, устремив на Фредерику глаза, полные слез и затуманенные нежностью.

Для ее бедного сердца это испытание оказалось непосильным. Ей и без того уже было достаточно больно видеть, пожирать глазами свое дитя, но не иметь права обнять его. Но допустить, чтобы ее дочь подозревала, презирала, возненавидела ее, – нет, этого она стерпеть не могла.

– Слушайте, – заговорила она. – Да, я все скажу. Тем хуже! У меня сердце разрывается. Я не вынесу, чтобы вы меня подозревали, это было бы слишком жестоко; потом, когда вы меня выслушаете, вы сами поймете, насколько это немыслимо. Фредерика, вы усомнились в слове Гретхен, а между тем она ведь наверняка говорила вам, что знала вашу мать и говорит с вами от ее имени.

– Моя мать… – прошептала Фредерика. – Но ведь Гретхен никогда не хотела даже назвать мне ее имя.

– А если бы ваша мать сама к вам пришла?

– Моя мать жива?! – вскрикнула Фредерика, вся задрожав.

– Если бы она была жива, – продолжала Христиана, – и теперь сама, без посредников, явилась к вам и сказала, что вам следует делать, вы бы и родной матери не поверили?

– Если бы она пришла ко мне, – отвечала Фредерика, не в силах унять дрожи, – я бы… о, сударыня, имейте жалость, не внушайте мне ложных надежд, я ведь еще так молода, вы меня просто убьете… Если бы моя мать пришла ко мне, она бы могла делать со мной все, что ей угодно, я была бы так счастлива повиноваться любому ее жесту, слепо, без размышлений.

– Что ж! – вскричала Христиана. – Тогда смотрите.

И она, вскинув руку, указала на портрет, висевший на стене, – тот самый, что сначала так взволновал Лотарио, а потом поразил Фредерику, когда она только что приехала сюда.

– Этот портрет… – прошептала Фредерика.

– Портрет моей сестры, – сказала Христиана. – Вы замечали, как она на вас похожа? Не говорит ли это сходство о том, что вы принадлежите к той же семье?

– О сударыня, но если так?..

– Фредерика, посмотри на меня. Обними меня, Фредерика, я твоя мать!

Этот вопль души исторгся из груди Христианы с такой силой и она так рванулась к Фредерике, что девушка почувствовала, как все в ней перевернулось.

– Матушка! – воскликнула она.

И бросилась, смеясь и плача, на грудь Христианы.

– Да, – говорила Христиана, жадно целуя ее, – да, моя девочка, мое дитя, мое сокровище. Я не хотела тебе этого говорить, у меня были на то причины, скоро ты их узнаешь, но это было сильнее меня. Встретить тебя такой недоверчивой – это хуже, чем совсем не встретить.

Фредерика, тоже в слезах и вне себя от восторга, лепетала:

– Дорогая матушка! Я семнадцать лет вас ждала! Но что-то мне всегда говорило: «Она вернется»… Какое счастье! У меня есть мать! Вот она, здесь, рядом! О матушка, дорогая моя, как же я рада вас видеть!

Христиана отвечала на все это лишь слезами и поцелуями.

Гретхен отошла в сторону, чтобы не мешать их бурным излияниям. Она преклонила колени в уголке маленькой гостиной и тихо молилась.

– Так значит, – спросила Фредерика, – на том портрете моя тетя?

– Да, дитя мое, твоя тетя и мать Лотарио, он ведь твой кузен.