Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 85

Как только Мария Стюарт воссела на трон и ее свита разместилась вокруг, грянула музыка и начались танцы. На какое-то время в кадрили, поставленной самим Гарделем и включившей в себя па из сарабанды и танцев шестнадцатого столетия, смешались самые очаровательные девушки и миловидные молодые люди современного двора.

А затем произошло то, что и должно было случиться: всем несколько наскучила история и чинное подражание предкам. Понемногу исполнители стали освобождаться от окостенелой торжественности своих ролей, сарабанда перешла в контрданс, старинные туалеты и современные белые платья, актеры и зрители – все смешалось: шестнадцатый век пустился в вальсе с девятнадцатым. Притом сама герцогиня Беррийская отнюдь не уступала в решительности самым дерзким из танцовщиц.

Во время галопа у нее отцепилась от корсажа и упала на пол бахрома, унизанная бриллиантами, стоимость которых могла достигать чуть ли не полумиллиона франков. Однако – черта, достойная этой гордой и порывистой натуры, – она не потерпела, чтобы, пытаясь отыскать драгоценную вещицу, прервали танец или кого-либо попросили посторониться! И в течение всей ночи она и на мгновение об этом не обеспокоилась.

Впрочем, на следующий день драгоценности нашлись.

Поскольку такой пример был дан хозяйкой торжества, можно себе представить, какое пылкое возбуждение воцарилось в тот памятный вечер в павильоне Марсан. Ничто так не распаляло воображение, как мелькание перед глазами столь невообразимой роскоши, как буйство цвета и сияния огней. Каждый костюм, плод долгих размышлений и внезапных озарений, подкрепленных возможностью потратить на их исполнение не один миллион, заслуживал особого рассмотрения. Каждая женщина или каждый мужчина смотрелся как само совершенство.

Но никто, разве что сама герцогиня Беррийская, не смог бы поспорить в разительной точности каждой детали и подлинности всего замысла туалета с неким сеньором из свиты шотландской королевы-матери.

Звали его лорд Драммонд.

Его шапочка с пером, камзол и короткие штаны были из зеленого бархата с нашитыми витыми золотыми нитями, образовывавшими своего рода кружево, подобно тому, что можно рассмотреть на портрете Карла IX кисти Клуэ. Шапочку обвивала цепочка с оправленными в Индии жемчужинами и драгоценными камнями. Плащ был подбит также привезенной с Востока серой тканью с золотыми цветами, похожей на те, что в XVI веке поставляла в Европу одна только Венеция. Пуговицами камзолу служили настоящие жемчужины. Шпага изысканной работы, хранившаяся в его семействе целых три сотни лет, висела у него на боку, а ее перевязь украшал великолепный кошель с резными узорами, некогда принадлежавший самому Генриху III.

Все глаза, завороженные таким богатым и искусно выдержанным в старинном духе одеянием, были прикованы к лорду Драммонду, который, кстати, явился не один, и его спутник тоже не замедлил привлечь к себе всеобщее внимание.

Впрочем, почти каждый из костюмированных вельмож имел при себе пажа, шута или адъютанта – фигуру второго плана, призванную способствовать совершенству ансамбля.

Лорда же Драммонда сопровождал не то врач, не то астролог, каких охотно держали в знатных средневековых семьях. Одет он был очень просто: в длинный бархатный плащ, перетянутый массивной цепью из чистого серебра, а его лицо украшала роскошная белая борода, закрывавшая почти всю грудь. Столь же густые седые волосы были полуприкрыты меховым колпаком.

На этого персонажа никто и не обратил бы внимания, если бы блеск наряда лорда Драммонда не вызвал всеобщего восхищения, но как только его лицо попадало на глаза, оно тотчас приковывало к себе; таким образом, взгляд сначала падал на лорда, но потом уже не мог оторваться от астролога.

При всей простоте его одеяние не могло вызвать ни единой придирки у самого изощренного и привередливого знатока. Никакой упущенной или фальшивой черточки из тех, что раздражают археолога так же, как грамматика – ошибки орфографии. Словно ожил портрет кисти какого-то старинного живописца, каждой складкой одежды, каждой морщиной лица свидетельствовавший о своей подлинности.

При всем том костюм служил лишь необходимым дополнением: само лицо возбуждало всеобщий интерес и притягивало любопытные взоры. Да и фигура, посадка головы – малейший жест излучал силу, мужественность и властность. А белизна бороды и шевелюры при внимательном взгляде противоречили несокрушимой пронзительности серых глаз и гладкости обширного лба без единой морщины.

В ту минуту, когда строгий этикет, диктуемый исторической достоверностью, был поколеблен и сменился неразберихой бала, в разных местах зала сбивались кучки недоумевающих, пытавшихся выяснить, кто же этот спутник лорда Драммонда. Но либо он сильно изменил свою внешность, либо еще не завел ни с кем знакомства – как бы то ни было, его имени не знал никто.

– Черт побери! – воскликнул граф де Белле. – Есть простой способ узнать истину. Сейчас я сам спрошу у лорда Драммонда.

– Господа, это ни к чему, – раздался чей-то голос у него за спиной.

Граф и его собеседники обернулись – с противоположной стороны салона к ним обращался сам астролог: он расслышал, о чем они беседовали, хотя музыка заглушала их голоса.

– Вам незачем, господин граф, беспокоиться по такому пустячному поводу, – продолжал он, приближаясь к ним. – Вам интересно узнать мое имя? А разве его нельзя угадать по моему облачению? Меня зовут Нострадамус.

– Собственной персоной? – спросил, улыбаясь, граф.

– Собственной персоной, – без тени иронии сурово ответил незнакомец.

II

Нострадамус

Исполненная необычной значительности физиономия астролога, его горделивая осанка быстро привлекли к нему еще несколько сбившихся в кружок любопытных и жизнерадостных дам и кавалеров.

– Пусть так! – кивнул граф де Белле. – Но если ты настоящий Нострадамус, почему бы тебе нам не погадать?

– Что ж, я погадаю, если вам так угодно. И прежде всего могу приоткрыть завесу вашего прошлого. Ибо ведомо ли вам, кто вы на самом деле, и знаете ли вы, какая жизнь выпала тому, чей на вас костюм?

– Ручаюсь, что нет! – рассмеялся граф.

– Что ж, слушайте!

И Нострадамус принялся в нескольких кратких фразах обрисовывать характер и образ жизни того, кого воскресил своим маскарадом граф. Вокруг него собиралась все более и более тесная толпа; каждый желал узнать что-нибудь и про себя. Нострадамус схватывал на лету все их вопросы и без тени замешательства тотчас каждому рассказывал о воплощаемом им персонаже, причем с живописной яркостью и глубоким знанием предмета.

Ко всему прочему его упражнениям в эрудиции придавало пикантность то обстоятельство, что либо случайно, либо по лукавому умыслу Нострадамус выбирал в истории знаменитых предков именно те эпизоды, которые более всего отражали жизни их потомков, и поэтому под видом хроники старинных событий напоминал о недавних происшествиях или самых последних интригах вопрошающего.

Притом делал он это достаточно завуалированно, чтобы те, кто обращался к нему, не признали самих себя, но настолько прозрачно, чтобы публика понимала, о чем идет речь.

Однако для наблюдателей не столь легкомысленных, как придворные прожигатели жизни, его исторические экскурсы таили в себе сладостную горечь, ибо обнажали язвы теперешнего высшего света, срывали покровы альковных тайн и предлагали длинный перечень скандалов. Его шутки, неизменно тонкие и вежливо-осторожные, таили в себе шипы весьма ядовитых намеков.

Иногда те, кого только их костюмные роли сделали супругами, уже давно были повенчаны салонными сплетниками. Подчас забавное совпадение наделяло какого-нибудь маркиза, которому слишком уж везло за карточным столом, обликом того, кто в стародавние времена прослыл шулером, что для шестнадцатого столетия считалось грехом простительным, и даже монархи не отпирались, будучи уличены в этом прегрешении. А случалось, что по не менее забавному контрасту ревнивого супруга, известного тем, что он заколол любовника своей жены, теперь изображал один из тех снисходительных мужей, что вкушали радости любви втроем. Нострадамус же в полной мере использовал подобные совпадения и смешные контрасты.