Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 138

Хижина наполовину вросла в землю, ее оплели узловатые ветви и побеги; воздух и свет проникали в нее только через скошенное отверстие в крыше.

Иногда из трубы вырывался дым, позволяя прохожим заметить эту хижину, похожую на цыганские лачуги Альбаисина [234].

Иначе никто, кроме лесников, охотников, браконьеров да окрестных крестьян, не догадался бы, что эта избушка служит жильем человеку.

Между тем вот уже сорок лет здесь жил старый гвардеец в отставке: в свое время герцог Орлеанский, отец Луи Филиппа, дал ему разрешение жить в лесу, носить мундир и делать каждый день один выстрел по кроликам да зайцам.

На птицу и крупную дичь разрешение не распространялось.

В то время, о котором мы ведем наш рассказ, отставному солдату было шестьдесят девять лет; вначале его звали просто Клуис, а потом, по мере того как он старел, все чаще стали кликать папашей Клуисом.

По его имени стали называть и огромный валун, к которому прилепилась его хижина: его нарекли Клуизова глыба.

Старик был ранен при Фонтенуа, и в результате ранения ему отняли ногу. Вот почему он так рано ушел в отставку и получил от герцога Орлеанского все перечисленные привилегии.

Папаша Клуис никогда не ходил в город, а в Виллер-Котре наведывался раз в год: там он покупал себе порох и триста шестьдесят пять пуль, а в високосные годы – триста шестьдесят шесть.

Заодно он заглядывал к скорняку Корню, жившему на Суассонской улице, и приносил ему то триста шестьдесят пять, то триста шестьдесят шесть кроличьих и заячьих шкурок, а мастер шапочных дел платил ему семьдесят пять туренских ливров.

И говоря о том, что шкурок было триста шестьдесят пять в обычные годы и триста шестьдесят шесть в високосные, мы нисколько не погрешаем против истины, поскольку папаша Клуис имел право на один выстрел в день, вот он и навострился убивать каждым выстрелом кролика либо зайца.

Никогда он не делал ни больше ни меньше, чем триста шестьдесят пять выстрелов в обычные годы и триста шестьдесят шесть в високосные, а потому папаша Клуис убивал ровным счетом сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика в обычные годы, в високосные же сто восемьдесят три кролика и сто восемьдесят три зайца.

Мясо зверьков давало ему пропитание; он и ел его, и продавал.

На выручку от шкурок он, как мы уже говорили, покупал себе порох и пули, а также делал сбережения.

Кроме того, раз в году у папаши Клуиса бывал приработок.

У валуна, к которому была пристроена его хижина, одна сторона представляла собой отлогий склон.

Этот склон был не более восемнадцати футов длиной.

Предмет, помещенный на верхушку валуна, потихоньку скатывался вниз.

С помощью добрых кумушек, покупавших у него крольчатину и зайчатину, папаша Клуис распустил по окрестным деревням слух, что девицы, которые в день Святого Людовика трижды скатятся по его валуну с верхушки до самого низу, на будущий год выйдут замуж.

В первый год пришло много девушек, но ни одна не отважилась скатиться.

На другой год рискнули три девушки и две из них в самом деле вышли замуж, а про третью, оставшуюся в девках, папаша Клуис бесстрашно утверждал, что, значит, она скатывалась без полной веры, иначе ей тоже нашелся бы муж.

Еще через год набежали все девушки в округе и все скатывались с валуна.

Папаша Клуис объявил, что для всех этих невест невозможно отыскать женихов, но треть тех, кто скатится, все-таки выйдет замуж, причем это будут те, что глубже других уверуют в силу валуна.

И впрямь, немало девушек повыходило замуж. С того времени никто не оспаривал матримониальных свойств Клуизовой глыбы, и в День святого Людовика всегда бывало два праздника, один в городе, а другой в лесу.

И тогда папаша Клуис испросил для себя привилегию.

Поскольку никто не станет целый день скатываться, не подкрепляясь ни едой, ни питьем, папаша Клуис пожелал иметь монополию на то, чтобы в этот день, 25 августа, продавать еду и питье любителям и любительницам скатываться с валуна: дело в том, что парни сумели убедить девушек, что для пущей надежности валуна следует скатываться с него вдвоем, причем лучше всего одновременно.

Так жил папаша Клуис вот уже тридцать пять лет. Округа чтила его, как чтят арабы своих отшельников. Он стал живой легендой.

Но более всего изумляло охотников и бесило лесничих то всеми признанное обстоятельство, что папаша Клуис стрелял не больше трехсот шестидесяти пяти раз в год, убивая тремястами шестьюдесятью пятью выстрелами сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика.

Не раз знатные господа из Парижа, приезжавшие на несколько дней погостить к герцогу Орлеанскому, узнавали от него историю папаши Клуиса и навещали отшельника; в зависимости от своей щедрости они вкладывали в его ручищу экю или луидор и пытались выведать непостижимый секрет этого человека, никогда не стрелявшего понапрасну.

Но единственное объяснение, которое мог им дать папаша Клуис, состояло в том, что в армии, вооруженный этим самым ружьем, он привык каждой пулей поражать врага. И если ему хватало одной пули на человека, то еще легче оказалось поразить зайца или кролика одной дробиной.

А у тех, кто улыбался, слыша такое объяснение, папаша Клуис спрашивал:

– Зачем же вы стреляете, если не уверены, что попадете?

Эти слова вполне могли бы быть приписаны г-ну де Ла Палиссу [235], если бы не сверхъестественная меткость стрелка.

– Но почему же, – допытывались у него, – господин герцог Орлеанский, отец нынешнего, отнюдь не скупой человек, разрешил вам делать только один выстрел в день?

– Потому что больше было бы уже чересчур: он хорошо меня знал.

Диковинные облик и занятная теория приносили, таким образом, старому отшельнику еще худо-бедно двенадцать луидоров в год.

А поскольку он зарабатывал столько же на заячьих шкурках и на празднике, который сам же учредил, а тратился только на одну пару гетр, вернее, на одну-единственную гетру раз в пять лет да на мундир раз в десять лет, жилось папаше Клуису совсем недурно.

Напротив, поговаривали, будто у него припрятана кубышка, и тому, кто станет его наследником, привалит удача.

Таков был этот диковинный старик, к которому среди ночи бросился Питу, когда его осенила спасительная мысль, каким образом ускользнуть от смертельной опасности.

Но для того чтобы отыскать папашу Клуиса, нужна была изрядная ловкость.

Подобно древнему пастуху нептуновых стад [236], Клуис никогда не давался в руки с первого раза. Он прекрасно умел отличать пустопорожнего зеваку от щедрого посетителя, а поскольку даже к последним он уже успел проникнуться презрением, то вообразите сами, с какой яростью он гнал взашей докучных представителей первой категории.

Клуис нежился на перине из вереска, превосходном и благоуханном ложе, которое каждый сентябрь дарил ему лес и которое не требовало себе замены раньше следующего сентября.

Время шло уже к одиннадцати вечера, в лесу было свежо и еще не совсем стемнело.

Чтобы попасть в хижину папаши Клуиса, нужно было, хочешь не хочешь, продираться через заросли дикого каштана или через такие густые кусты ежевики, что пустынник сразу слышал шум, производимый посетителем.

Питу шумел в четыре раза больше, чем обычные посетители.

Папаша Клуис поднял голову и стал всматриваться: он и не думал спать.

В этот день папаша Клуис был угрюм. На него обрушилось страшное несчастье, и теперь к нему не смогли бы подступиться даже самые дружелюбные из его соседей.

Несчастье и впрямь было ужасно. Ружье, которое пять лет служило ему, стреляя пулями, и тридцать пять – стреляя дробью, треснуло, когда он пальнул по кролику.

То был первый кролик, которого он упустил за тридцать пять лет.

Но убежавший подобру-поздорову кролик – это было не самое худшее огорчение, что настигло папашу Клуиса. Взрыв размозжил ему два пальца на руке. Клуис приложил к пальцам жеваную траву, обернул их листьями, но починить ружье он не мог.