Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 32

Власть в руках короля, так что все шансы у него. Он торопливо пишет:

«Немедля приезжайте в Париж. Я вас жду».

Король кладет депешу в конверт и надписывает его:

«Графу де Машо. В Арнувиль».

Вызван конюший из королевской конюшни, ему вручается королевское послание и велено скакать во весь опор.

Конюший ушел, и теперь король может принять своих теток.

Королевские тетки, которых их отец Людовик XV звал, как читатель мог узнать из «Бальзамо», не слишком аристократическими именами Плакса, Тряпка и Ворона, ждали, когда уйдет конюший, за дверью, противоположной той, через какую он вышел.

И чуть только он вышел, они смогли войти.

Войдя, они сразу же принялись умолять короля быть благосклонным к г-ну де Морепа, и это продолжается некоторое время. Король не желает отказывать своим теткам. Король так добр!

Он противится им, а сам не сводит глаз с циферблата; ему нужно всего полчаса, а этим часам можно верить: он сам их выверял.

Через двадцать минут король сдается.

– Хорошо, – говорит он, – велите догнать конюшего.

Тетки спешат отдать приказание: послать вдогонку верхового; пусть он загонит коня, пусть загонит двух, да хоть десяток, но только пусть догонит конюшего.

Но, оказывается, загонять лошадей вовсе нет нужды.

Спускаясь по лестнице, конюший зацепился за ступеньку и сломал шпору. Скакать во весь опор вполне можно и с одной шпорой.

Однако шевалье д’Абзак, начальник королевской конюшни, проверяет гонцов перед выездом и не позволит никому сесть в седло, пока не уверится, что гонец своим видом не нанесет урона чести королевских конюшен.

Поэтому конюший выедет только с обеими шпорами.

В результате скакать сломя голову, чтобы нагнать конюшего на дороге в Арнувиль, не пришлось: его нагнали во дворе.

Он уже сидел в седле, вполне готов был выехать, и к его виду невозможно было придраться.

У него взяли конверт; самое записку короля оставили: она могла быть направлена кому угодно, а вот вместо адреса «Г-ну де Машо, в Арнувиль» королевские тетки написали: «Графу де Морепа, в Поншартрен».

Честь королевской конюшни была спасена, но монархия – погублена.

С Морепа и Калонном все шло как нельзя лучше, один пел, а второй платил; ну, а кроме придворных, существуют еще и генеральные откупщики [96], которые тоже прекрасно исполняют свои обязанности.

Людовик XIV начал свое правление с того, что по совету Кольбера [97] приказал повесить двух генеральных откупщиков; после этого он взял в любовницы Лавальер [98] и велел построить Версаль. Лавальер ему не стоила ничего.

Но вот Версаль, где он решил обосноваться, стоил ему очень дорого.

Затем в 1685 г. он изгнал из Франции миллион предприимчивых людей под предлогом, что они протестанты [99].

Вот что сказал в 1707 году, еще при жизни великого короля, Буагильбер [100], говоря про 1698 год: «В то время дела еще кое-как шли: в лампаде пока что осталось масло. Нынче же оно выгорело, и лампада потухла».

Господи, а что же станут говорить через восемьдесят лет, когда Дюбарри и Полиньяки перейдут все границы? «Выжав из народа пот, теперь из него собираются выжать кровь». Только и всего.

И все это в таких очаровательных формах!

Когда-то откупщики были жестоки, бесчеловечны и бесчувственны, как двери темниц, в которые они бросали свои жертвы.

Теперь они стали филантропами: одной рукой обирали народ, зато другой строили ему больницы.

Один из моих друзей, крупный финансист, уверял меня, что из ста двадцати миллионов, которые приносил налог на соль, семьдесят оставались в карманах откупщиков.

И вот на некоем собрании, где требовали реформы штата дворцового персонала, какой-то советник скаламбурил: «Речь вести надо не о штатах прислуги его величества, а о Генеральных Штатах».

Искра упала на порох, порох воспламенился и произвел пожар.

Все наперебой повторяли остроту советника, а затем громогласно было потребовано создать Генеральные Штаты.

Двор назначил открытие Генеральных Штатов на 1 мая 1789 года.

24 августа 1788 года ушел в отставку г-н де Бриенн [101]. С финансами он тоже обращался достаточно легко.

Но, уходя, он хотя бы дал хороший совет – пригласить Неккера.

Неккер вступил в должность министра, и все с облегчением вздохнули.

Тем временем продолжался спор по главному вопросу – о представительстве трех сословий.

Сьейес [102] опубликовал свою знаменитую брошюру о третьем сословии.

Провинция Дофине, Штаты которой собрались наперекор двору, постановила, что представительство третьего сословия будет равным представительству дворянства и духовенства.

Созвали собрание нотаблей [103].

Это собрание заседало тридцать два дня, с 6 ноября по 8 декабря 1788 года.

Но на сей раз вмешался Бог. Когда бича королей оказывается недостаточно, в воздухе свистит Божий бич и приводит в движение народы.

Вместе с зимой пришел голод.

Голод и холод открыли двери 1789 года.

Париж был полон трупов, улицы – патрулей.

Раза два-три оружие заряжали на виду у толпы умирающих с голоду.

Ну, а потом, когда заряженное оружие надо было применить, его не применяли.

Утром 26 апреля, то есть за пять дней до открытия Генеральных Штатов, толпа повторяла одну фамилию.

Она сопровождалась проклятиями, исполненными тем большей ненависти, что фамилия эта принадлежала разбогатевшему рабочему.

Эта фамилия – Ревельон. Как стало известно, Ревельон, директор знаменитой обойной фабрики в Сент-Антуанском предместье, заявил, что дневная плата рабочих должна быть понижена до 15 су.

Это была правда.

К этому добавляли, что двор собрался наградить его черной лентой, то есть орденом Святого Михаила [104].

А вот это была чушь.

Но среди мятежников всегда возникают какие-нибудь нелепые слухи. И самое примечательное, что именно такие слухи и вовлекают людей в мятеж, способствуют росту рядов мятежников и становятся причиной революций.

Толпа сделала чучело, написала на нем «Ревельон», украсила черной лентой, подожгла у дверей дома Ревельона и понесла дожигать на площадь к ратуше, где муниципальные власти наблюдали, как оно горит.

Безнаказанность придала толпе смелости, и она объявила, что сегодня совершила казнь изображения Ревельона, а завтра покарает его самого.

То был вызов, по всем правилам брошенный властям.

Власти послали тридцать французских гвардейцев; вернее, это еще не власти послали, а их полковник г-н де Бирон.

Эти тридцать французских гвардейцев стали свидетелями грандиозной дуэли, которой не могли воспрепятствовать.

Они наблюдали, как грабят фабрику, выбрасывают в окна мебель, крушат и жгут все подряд. В суматохе пропали пятьсот луидоров.

Грабители пили в погребах вино, а когда вино кончилось, стали пить краски, которые приняли за вино.

Безобразие это продолжалось весь день 27 апреля.

В помощь тридцати гвардейцам послали несколько рот французской гвардии, которые сначала стреляли холостыми, а потом пулями. Под вечер к французской гвардии присоединились швейцарцы г-на де Безанваля.

Когда речь заходит о революции, швейцарцы не шутят.

Швейцарцы оставили в патронах пули, ну, а поскольку они от природы охотники, причем превосходные охотники, десятка два грабителей остались лежать на земле.

У некоторых из оставшихся лежать была обнаружена их доля тех пятисот луидоров, о коих мы уже упоминали; эти деньги перекочевали от секретаря Ревельона в карманы грабителей, а из их карманов в карманы швейцарцев.