Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 41

Еще за миг до этого, а это был грозный миг, толпа испытывала нечто наподобие ужаса. Бастилия, изготовившаяся к обороне, явилась ей в своей чудовищной неприступности. Надо думать, народ надеялся, что после стольких уступок, сделанных ему, будет сделана еще одна и все кончится без кровопролития.

Народ ошибался. После сделанного по нему пушечного выстрела он понял, за какое титаническое дело взялся.

Почти немедленно с Бастилии раздался прицельный выстрел картечью.

И вновь настала тишина, нарушаемая лишь в разных местах криками, стонами, жалобными воплями.

В толпе произошло движение: здоровые поднимали убитых и раненых.

Но народ не думал о бегстве, а даже если бы и подумал, то счел бы это бесчестным.

Дело в том, что бульвары, Сент-Антуанская улица, все Сент-Антуанское предместье явили собой сплошное людское море, где волнами были головы, чьи глаза пылали ненавистью, а рты изрыгали угрозы.

В один миг во всех окнах квартала, даже в тех, что находились вне дальности ружейного выстрела, появилось по нескольку стрелков.

Стоило на площадке или в амбразуре показаться инвалиду либо швейцарцу, как тут же на него нацеливалась сотня ружей и град пуль отбивал осколки от камней, за которыми укрывался солдат.

Но вскоре стрелять по нечувствительным стенам перестали. Пули предназначались живой плоти. И стрелки хотели видеть, как после попадания свинца проливается кровь, а не поднимается облачко пыли.

Повсюду в толпе стали выкрикивать советы, что надо делать.

Вокруг каждого оратора образовывался кружок, но, убедившись в бессмысленности предложения, люди тут же расходились.

Какой-то каретник предложил построить катапульту по образцу древнеримских военных машин и пробить брешь в стенах.

Пожарные предлагали залить водой из своих насосов запальники пушек и фитили артиллеристов, не сообразив, что даже самые мощные их насосы не добросят струю и на две трети высоты стен Бастилии.

Пивовар, который правил Сент-Антуанским предместьем и имя которого приобрело впоследствии мрачную известность, предлагал поджечь крепость, бросая в нее лавандовое и маковое масло, которое захватили накануне, а поджигать его посредством фосфора.

Бийо выслушал одно за другим все предложения. На последнем он вырвал у плотника из рук топор, бросился вперед под градом свинца, который косил вокруг него людей, стоящих так же тесно, как хлеба на поле, достиг малой кордегардии возле первого подъемного моста и, хотя пули свистели и впивались в крышу, перерубил цепи, держащие мост. Мост опустился.

Это было почти безумием, и все пятнадцать минут, что Бийо рубил цепи, толпа стояла, затаив дыхание. При каждом выстреле все со страхом ждали, что смельчак будет сражен. Люди забыли об опасности, нависшей над каждым из них, и думали только об опасности, грозящей Бийо. Стоило мосту упасть, толпа взревела и ринулась в первый двор.

Этот прорыв был так стремителен, так неудержим, что ему не успели воспрепятствовать.

Неистовый вопль радости возвестил Делоне о первом успехе народа.

Никто даже не обратил внимания, что какой-то человек был раздавлен упавшим мостом.

Вдруг, словно из глубины пещеры, разом оглушительно рявкнули четыре пушки, которые Делоне показал Бийо, и ядра, подобно железной метле, прошлись по первому двору.

Этот железный ураган оставил в толпе длинную кровавую борозду: с десяток убитых и десятка два раненых рухнули наземь.

Бийо соскользнул с крыши и на земле обнаружил Питу, который даже сам не мог понять, как оказался именно здесь. Питу по привычке браконьера держался настороже. Увидев, что артиллеристы подносят к пушкам горящие фитили, он схватил Бийо за полу куртки и отдернул его назад. За углом они укрылись от первого орудийного залпа.

Теперь все выглядело куда серьезнее; грохот стоял чудовищный, схватка стала смертельной; вокруг Бастилии затрещали тысячи выстрелов, куда более опасных для осаждающих, чем для осажденных. Наконец к ружейной пальбе присоединила свой голос пушка с расчетом, состоящим из французских гвардейцев.

Этот чудовищный грохот опьянял толпу, но в то же время начал пугать осаждающих, к которым приходило инстинктивное понимание, что ружейным огнем они никогда не перекроют оглушившего их пушечного грома.

Но и офицеры гарнизона почувствовали, что их солдаты сдают; они схватились за ружья и дали залп.

Пушки грохотали, трещали ружья, толпа ревела, словно народ собирался вновь поднимать убитых и превратить в новое оружие их тела, чьи раны взывали к отмщению; и в этот миг в воротах первого двора появилась группа мирных, безоружных граждан; они пробирались сквозь толпу, готовые пожертвовать своими жизнями, ибо единственной их защитой был белый флаг, который они несли впереди и который свидетельствовал, что они являются парламентерами.

То была депутация из ратуши; узнав, что враждебные действия открылись, выборщики решили остановить кровопролитие и принудили де Флесселя сделать новые предложения коменданту.

Депутаты пришли, чтобы от имени города потребовать от г-на Делоне прекратить огонь и для гарантирования как жизни граждан, так и его собственной, а также жизни гарнизона впустить в крепость отряд гражданской гвардии в количестве ста человек.

Об этом и сообщали депутаты, прокладывая себе дорогу в толпе. Народ, сам ужаснувшийся предприятию, которое он затеял, видевший, как на носилках уносят убитых и раненых, готов был поддержать это предложение; если Делоне смирится с полупоражением, он согласен на полупобеду.

При появлении депутации огонь из второго двора прекратился; посланцам муниципалитета дали знак, что они могут подойти, и они подошли, скользя на пролитой крови, перешагивая через трупы, протягивая руки раненым.

Под их прикрытием народ перегруппировался. Убитых и раненых унесли, на каменных плитах двора осталась только кровь – красные лужи крови.

Итак, огонь из крепости прекратился. Бийо вышел, чтобы попытаться заставить осаждающих тоже прекратить стрельбу. У ворот он столкнулся с Гоншоном. Тот стоял без оружия на самом виду, словно на него снизошло вдохновение, и с таким спокойствием, как будто был уверен в своей неуязвимости.

– Ну, что там с депутацией? – спросил он у Бийо.

– Вошла в Бастилию, – сообщил Бийо. – Прикажи прекратить огонь.

– Нет смысла, он все равно не согласится, – ответил Гоншон с такой уверенностью, как будто господь бог одарил его способностью читать в людских сердцах.

– Не важно. Будем уважать законы войны, ведь теперь мы стали солдатами.

– Ладно, – бросил Гоншон.

Он обратился к двум людям из народа, которые, по всей видимости, передавали его приказания всей этой массе:

– Эли, Юлен, проследите, чтобы не было ни одного выстрела по крепости.

Оба адъютанта устремились в толпу, сообщая приказ командира; выстрелы из ружей становились все реже и наконец совсем прекратились.

Наступила передышка. Ее использовали, чтобы позаботиться о раненых, количество которых подходило уже к четырем десяткам.

И тут часы пробили два. Приступ начался в полдень. Итак, сражение длилось уже два часа.

Бийо вернулся на прежнее место, за ним пошел Гоншон.

При этом он все время поглядывал на решетку; чувствовалось, что он явно обеспокоен.

– Что с тобой? – поинтересовался Бийо.

– Если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало, – ответил Гоншон.

– Почему?

– Потому что двору станет известно, что мы затеяли, он пошлет швейцарцев Безанваля и драгун Ламбеска, и мы окажемся между двумя огнями.

Бийо вынужден был признать, что в словах Гоншона есть немалая доля истины.

Наконец появились депутаты. По их мрачному виду было ясно: миссия их не удалась.

– Ну, что я говорил? – радостно воскликнул Гоншон. – Все будет, как я предсказывал. Проклятая крепость обречена.

И тут же, даже не переговорив с депутатами, он ринулся в первый двор, крича:

– К оружию, дети мои! К оружию! Комендант отказал!