Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 60

Теперь вся красота Андреа предстала перед обоими зрителями во всем великолепии. Не волнуемая более ничем земным, кровь ее, прихлынув на мгновение к лицу и окрасив щеки, вернулась к сердцу, которое снова стало биться размеренно; лицо снова засияло чудной матовой бледностью женщин Востока; глаза, распахнувшиеся чуть шире обычного, обратились к небу, их зрачки чернели на перламутровой белизне белков; слегка раздутые ноздри вдыхали, казалось, чистейший воздух; а губы, сохранившие, в отличие от щек, всю свою яркость, полураскрылись, обнаруживая ряд жемчужин, слегка влажных и оттого казавшихся еще более ослепительными.

Голова немного откинулась назад с невыразимым, почти ангельским изяществом.

Казалось, ее неподвижный и поэтому еще более пронзительный взгляд достигал подножия божьего престола.

Король не мог скрыть своего восхищения. Жильбер вздохнул и отвернулся: он не смог устоять против искушения придать Андреа эту нечеловеческую красоту и теперь, словно Пигмалион, только еще несчастнее, так как знал бесчувственность этой прекрасной статуи, сам страшился дела рук своих.

Не глядя на Андреа, он сделал движение рукой, и ее глаза закрылись.

Король попросил Жильбера объяснить это чудо, когда душа отделяется от тела и парит – свободная, счастливая, божественная – над всеми земными невзгодами.

Жильбер, как все истинно выдающиеся люди, умел произносить слова: «Я не знаю», которые так трудно выговорить людям посредственным. Он признался королю в неведении, он вызвал к жизни явление, которое не мог объяснить. Факт был налицо, но что он означает, Жильбер не знал.

– Доктор, – выслушав признание Жильбера, ответил король, – это еще одна тайна, которую природа хранит для ученых будущих поколений и которую в конце концов раскроют, как множество других тайн, считавшихся раньше неразрешимыми. Мы называем их тайнами, а наши отцы называли их вздором или колдовством.

– Да, ваше величество, – улыбнувшись, ответил Жильбер, – и я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади к вящей славе религии, и сделали бы это ученые, далекие от науки, и священники, далекие от веры.

– А у кого вы учились этой науке? – продолжал король. – У Месмера?

– О, ваше величество, – снова улыбнулся Жильбер, – я видел самые удивительные примеры этого явления лет за десять до того, как имя Месмера было произнесено во Франции.

– Скажите, как, по-вашему, этот самый Месмер, приведший в волнение весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы действуете проще, нежели он. Я слышал рассказы о его опытах, об опытах Делона и Пюисегюра [144]. Вам ведь известно все, что говорилось по этому поводу, будь то нелепица или правда.

– Да, я следил за этими спорами, ваше величество.

– Ну и что же вы думаете о знаменитой ванне Месмера?

– Пусть ваше величество меня извинит, но когда меня спрашивают об искусстве магнетизма, я отвечаю сомнением. Магнетизм – пока еще не искусство.

– Вот как?

– Но это сила, могущественная сила, которая уничтожает свободную волю, отделяет душу от тела и отдает тело сомнамбулы в руки магнетизера, в результате чего у человека нет ни возможности, ни даже желания защищаться. Я, государь, был свидетелем очень странных явлений. Я даже сам их вызывал, но тем не менее сомневаюсь.

– Как сомневаетесь? Вы творите чудеса и при этом сомневаетесь?

– Нет, когда творю, не сомневаюсь. В этот момент у меня есть перед глазами доказательство существования небывалой, неслыханной силы. Но когда это доказательство исчезает, когда я сижу один дома у себя в библиотеке, глядя на тома, созданные наукой за три тысячи лет, когда наука говорит мне «нет», когда разум и рассудок тоже говорят «нет», – вот тогда я сомневаюсь.

– А ваш учитель тоже сомневался, доктор?

– Возможно, но не столь открыто, как я, он не говорил об этом вслух.

– Это был Делон или Пюисегюр?

– Нет, ваше величество, ни тот, ни другой. Мой учитель заметно превосходил всех, кого вы только что назвали. То, как он на моих глазах целил раны, было поистине чудо, он знал самые разные науки. Он проник в самые глубины египетских теорий. Он до тонкостей знал тайны древней ассирийской цивилизации. Это был глубокий ученый, опасный философ, в котором жизненный опыт соединен с несгибаемой волей.

– Я его знаю? – поинтересовался король.

Жильбер медлил с ответом.

– Я спрашиваю, знаю я его или нет?

– Знаете, ваше величество.

– Так назовите же его!

– Ваше величество, произнести перед королем имя этого человека значило бы вызвать ваше неудовольствие. Тем более в этот момент, когда большинство французов ни в грош не ставят королевское величие. А я не хотел бы бросать тень на то уважение, с которым все мы обязаны относиться к вашему величеству.

– Смело назовите этого человека, доктор Жильбер. Будьте уверены, у меня тоже есть своя философия, которая позволяет мне улыбаться в ответ на сегодняшние оскорбления и завтрашние угрозы.

Несмотря на слова ободрения, Жильбер продолжал колебаться.

Король подошел к нему.

– Сударь, – с улыбкой проговорил он, – назовите вы имя хоть сатаны, я и против него найду броню, да такую, какой у ваших догматиков нет и никогда не будет, броню, какой в наш век владею и какую, не стыдясь, надеваю, быть может, один я, – религию!

– Спору нет, вера вашего величества крепка, как вера Людовика Святого [145], – согласился Жильбер.

– И, признаюсь, доктор, в этом – вся моя сила. Я люблю науку, мне нравится материализм, я сам – математик, как вам известно: арифметическая сумма или алгебраическое уравнение наполняют меня радостью, но против людей, доводящих алгебру до безбожия, у меня есть в запасе моя вера, которая ставит меня, к счастью, на ступеньку выше их и в то же время, увы, на ступеньку ниже. Так что, как видите, доктор, я – человек, которому можно сказать все, я король, способный понять.

– Государь, – не без восхищения отозвался Жильбер, – я благодарю ваше величество за эти слова, за эту почти дружескую откровенность, коей вы меня удостоили.

– Ах, как бы я хотел, – поспешно проговорил застенчивый Людовик, – чтобы эти мои слова слышала вся Европа. Если бы французы увидели, сколько силы и нежности в моем сердце, уверен, они не были бы так настроены против меня.

Последние слова фразы, в которых крылось августейшее раздражение, несколько понизили Людовика в глазах Жильбера.

Поэтому он уже без обиняков сообщил:

– Раз вы этого желаете, знайте, государь: моим учителем был граф Калиостро.

– А, этот эмпирик! – побагровев, воскликнул Людовик XVI.

– Да, этот эмпирик, – подтвердил Жильбер. – Вашему величеству известно ведь, что слово, которое вы употребили, одно из самых почитаемых в науке. «Эмпирик» означает «человек, который пробует». Всегда пытаться, государь, для мыслителя, врача, да и просто человека – это самое великое и прекрасное из всего, что господь позволил делать смертным. Если человек пробует всю жизнь, то живет он не зря.

– Но, сударь, – возразил Людовик, – этот Калиостро был большим врагом королей.

Жильбер припомнил дело с ожерельем.

– Быть может, скорее королев, ваше величество?

От этого укола Людовик вздрогнул.

– Да, – согласился он, – в истории с принцем Роганом он занимал довольно двусмысленное положение.

– Ваше величество, здесь, как всегда, Калиостро занимался самым человеческим делом: он пробовал. Для него в науке, морали, политике не существует ни хорошего, ни дурного, а есть лишь установленные явления, приобретенные сведения. Впрочем, я вам уступаю, ваше величество. Я лишь повторю, государь, что порицание, которого часто заслуживает человек, в один прекрасный день может обернуться похвалой, поскольку потомки часто пересматривают мнения о людях, но я ведь учился не у человека, ваше величество, а у философа и ученого.

– Ну, полно, полно, – проговорил король, двойная рана, нанесенная гордыне и сердцу которого, еще кровоточила, – мы совсем позабыли о графине, а она, возможно, страдает.