Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 66

– Быть может, вы считаете, что они правы, а, господин философ? – властно осведомилась королева; взгляд ее блуждал, ноздри раздувались.

– Увы, ваше величество, они правы, – мягко и ласково ответил граф. – Ведь когда я прогуливаюсь по бульварам на прекрасных английских лошадях, в раззолоченном камзоле и с лакеями, на ливреях у которых серебра больше, чем нужно для пропитания трех семей, ваш народ, эти самые двадцать пять миллионов голодных людей спрашивают себя: чем я все это заслужил – я, такой же человек, как они.

– Заслужили, граф, вот этим! – вскричала королева, схватившись за эфес шпаги де Шарни. – Заслужили этой шпагой, которою ваш отец геройски сражался при Фонтенуа, ваш дед – при Стенкерке, ваш прадед – при Лансе и Рокруа, ваши предки – при Мариньяно, Иври, Азенкуре [152]. Дворянство служит французскому народу на войне, дворянство ценою собственной крови заработало золото, украшающее их камзолы, и серебро, которым расшиты ливреи их лакеев. Так не спрашивайте же больше, Оливье, как вы служите народу, – вы ведь и сами храбро сражаетесь шпагой, завещанной вам отцами.

– Государыня, государыня, – покачав головой, отозвался граф, – не стоит говорить столько о дворянской крови, в жилах у народа тоже течет кровь – посмотрите, какие ручьи струятся по площади Бастилии, сочтите мертвых, распростертых на обагренной мостовой, и не забудьте, что их сердца, теперь остановившиеся, бились столь же благородно, как и у кавалеров, в тот день, когда ваши пушки палили в них, в тот день, когда, взяв в непривычные руки оружие, они пели под обстрелом, чего не делают даже отважнейшие из наших гренадеров. Ах, ваше величество, государыня, не смотрите на меня столь гневно, умоляю вас. Что такое гренадер? Расшитый галунами голубой камзол, а под ним – такое же сердце, как те, о которых я только что вам говорил. Какая разница ядру, которое все крушит на своем пути и несет смерть, чем прикрыто сердце: голубым сукном или рубищем? Какая разница пробитому сердцу, что его защищает: рубище или сукно? Пришло время поразмыслить над этим, государыня: у вас нет более двадцати пяти миллионов рабов во Франции, у вас нет двадцати пяти миллионов подданных, у вас нет даже двадцати пяти миллионов людей – у вас есть двадцать пять миллионов солдат.

– Которые будут сражаться со мною, граф?

– Да, с вами, потому что они сражаются за свободу, а вы стоите между ними и этой самой свободой.

Граф умолк, воцарилось долгое молчание. Первой его нарушила королева.

– Как я ни умоляла вас не говорить мне правды, вы все же ее сказали, – заметила она.

– Увы, ваше величество! – ответил граф де Шарни. – Как бы моя преданность ее ни скрывала, в какие бы покровы мое уважение ее ни облекало, правда, вопреки мне, вопреки вам – взгляните, прислушайтесь, почувствуйте, прикоснитесь, задумайтесь! – правда здесь, всегда здесь, и вам, как бы вы ни старались, уйти от нее не удастся. Усните, усните, чтобы забыться, и она сядет у изголовья вашей постели, будет сновидением, пока вы спите, и действительностью, когда наступит пробуждение.

– Полно, граф, я знаю такой сон, которого она не сможет потревожить, – гордо сказала королева.

– Этого сна я боюсь не больше, чем ваше величество, – отозвался граф, – и желаю не менее вашего.

– Стало быть, – в отчаянии произнесла королева, – в нем наше единственное спасение, так, по-вашему?

– Да, государыня, но не будем ускорять события, не будем обгонять наших врагов: у нас еще будет право забыться этим сном после трудов в дни бури.

Над собеседниками вновь повисло молчание, еще более мрачное, чем прежде.

Так они сидели – друг подле друга. Плечи их соприкасались, и тем не менее их разделяла громадная пропасть: мысли их плыли в разные стороны по волнам будущего.

Королева первая вернулась к предмету разговора, однако сделала это окольным путем. Пристально глядя на графа, она проговорила:

– Послушайте, сударь, еще несколько слов. Но вы должны сказать мне все – понимаете? – все.

– Я слушаю, ваше величество.

– Можете вы поклясться, что явились сюда только ради меня?

– И вы еще сомневаетесь!

– Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?

– Она? Мне?

– Дело вот в чем: я знаю, что она собиралась уехать, что у нее появилась какая-то мысль… Поклянитесь, граф, что вы вернулись не из-за нее.

В этот миг кто-то постучал или, вернее, поскребся в дверь.

– Войдите, – сказала королева.

В дверях появилась камеристка.

– Сударыня, – доложила она, – король изволил отужинать.

Граф бросил на Марию Антуанетту изумленный взор.

– Ну и что? – пожав плечами, уронила она. – Что в этом удивительного? Разве король не должен ужинать?

Оливье нахмурился.

– Передайте королю, – не двинувшись с места, проговорила Мария Антуанетта, – что мне привезли новости из Парижа, и я поделюсь ими с его величеством, когда закончу беседу. – Затем, оборотясь к де Шарни, добавила: – Продолжим. Теперь, когда король отужинал, он имеет право заняться пищеварением.

XXVIII. Оливье де Шарни (окончание)

Эта помеха, лишь ненадолго прервавшая разговор, никак не повлияла на чувство двойной ревности, испытываемой королевой: она ревновала как любящая женщина и как могущественная королева. В результате беседа, которая, казалось, уже стала замирать, разгорелась с новою силой и стала еще более острой: так в бою, после того как немного стихнет первый шквал огня и дело кое-где дойдет до рукопашной, начинается настоящий обстрел, решающий судьбу сражения.

Впрочем, теперь уже и граф стремился поскорее объясниться, и едва затворилась дверь, как он продолжил разговор:

– Вы спрашиваете, не вернулся ли я из-за госпожи де Шарни. Но неужели вы позабыли, ваше величество, об обязательствах, которые мы приняли друг перед другом? Неужели вы не знаете, что я – человек чести?

– Все так, – кивнула королева, – обязательства существуют, вы – человек чести, вы поклялись пожертвовать собою ради моего счастья, и вот эта-то клятва меня и гложет: ведь, пожертвовав собою, вы пожертвуете и красивой, благородной женщиной, а это ведь тоже преступление.

– Ваше величество, не стоит преувеличивать. Довольно будет, если вы признаете, что я как честный человек сдержал слово.

– Вы правы, я, верно, схожу с ума, простите меня.

– Не нужно называть преступлением то, что родилось по воле необходимости и случая. Мы оба сожалеем о моем браке, который лишь один мог спасти честь королевы. Пришлось покориться, что я и делаю вот уже четыре года.

– Да, – воскликнула королева, – но неужели вы думаете, что я не вижу вашего горя, не понимаю вашей печали, принявшей форму самого глубокого почтения? Неужели вы думаете, что не вижу всего этого?

– Умоляю, ваше величество, – поклонившись, проговорил граф, – скажите мне, что вы видите, и если я недостаточно страдаю сам и заставляю страдать других, то я удвою зло, причиняемое мне и всем окружающим, и тогда уж буду знать наверняка, что никогда в жизни мне не удастся достойно возблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

Королева протянула графу руки. Слова этого человека обладали необоримой силою, как все, что исходит от честного и любящего сердца.

– Приказывайте же, государыня, – продолжал он, – заклинаю вас, приказывайте без колебаний.

– Да, да, я знаю, что не права, простите меня, все это правда. Но если у вас спрятан где-то идол, которому вы тайно курите фимиам, если где-то на свете у вас есть обожаемая женщина… Но нет, я не смею более произносить это слово, оно страшит меня, я начинаю сомневаться, как только звуки, из которых оно состоит, доносятся по воздуху до моих ушей. Так вот, если она существует, спрятанная от всего мира, не забудьте, что у вас есть долг перед всеми, долг, публично принятый вами на себя перед окружающими и перед самим собой, – молодая и красивая жена, которую вы окружаете ухаживаниями и заботами, жена, которая опирается на вашу руку, а значит, и находит поддержку в вашем сердце.