Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 74

К защитникам? К людям, большая часть которых постепенно привыкла все терпеть и больше не ощущает даже самых глубоких ран?

К людям, которые не хотят ответить ударом на удар из боязни наделать шуму?

Выходило, что следует сделать вид, будто все предано забвению и забыто, однако помнить, сделать вид, что простила, но не простить.

Но это недостойно королевы Франции и тем более дочери Марии Терезии, этой отважной женщины.

Бороться! Бороться! – вот что советовала непокорная королевская гордость. Но будет ли это благоразумно? Разве можно успокоить ненависть пролитой кровью? Разве не ужасно это прозвище – австриячка? Быть может, следует по примеру Изабеллы и Екатерины Медичи закрепить прозвище, устроив вселенскую резню?

Но если прав Шарни, успех такого шага весьма сомнителен.

Сражаться и быть побежденной?

Вместе с политической драмой королеву терзали другие печали: в какие-то моменты своих размышлений она почувствовала, как из ее страданий, словно выползающая из вереска змея, которую потревожила чья-то нога, проступает отчаяние женщины, считающей, что ее любят недостаточно, хотя на самом деле ее любят даже слишком.

Шарни наговорил все слышанное нами не по убеждению, а от усталости: как и многие другие, он вместе с королевой испил до дна чашу клеветы. Шарни впервые говорил об Андреа, своей забытой супруге, с такой нежностью – неужели он вдруг заметил, что его жена еще молода и хороша собой? При этой мысли, что жгла ее, словно алчный укус аспида, Мария Антуанетта с удивлением обнаружила, что политическая драма – ничто по сравнению с сердечными невзгодами.

В состоянии души этой обреченной на страдания натуры в ту ночь отразилась вся ее судьба.

Как избежать и драмы, и невзгод? – спрашивала она себя с непрестанной тревогой. Оставить жизнь королевы и решиться на безмятежное существование посредственности? Вернуться к своему настоящему Трианону и домику в горах, к мирной жизни у озера и тихим радостям молочной фермы? Предоставить всем этим людям делить между собой клочки королевской власти, оставив себе лишь несколько скромных участков земли с сомнительной арендой, взимаемой с нескольких верных людей, которые пожелают остаться ее вассалами? Увы! На этом месте змея ревности укусила королеву особенно чувствительно.

Счастье! Да разве будет она счастлива, постоянно испытывая унижение от того, что ее любовью пренебрегли?

Счастье! Да разве будет она счастлива подле короля, своего вульгарного супруга, не обладавшего и тенью очарования подлинного героя?

Счастье! А найдет ли она счастье подле г-на де Шарни, который будет испытывать блаженство рядом с любимой женщиной, быть может, своею собственной женой?

При этой мысли в сердце бедной королевы зажегся пожар, подобный тому, который опалял Дидону [160] сильнее, чем костер, на который она взошла.

Но даже в той лихорадочной муке брезжил просвет, даже среди этой лихорадочной тревоги нет-нет да и вспыхивал лучик радости. Не для того ли господь в своей бесконечной доброте сотворил зло, чтобы люди лучше ценили добро?

Андреа повинилась королеве во всем, раскрыла перед соперницей позор своей жизни; опустив долу полные слез глаза, она признала, что недостойна более любви и уважения честного человека. А это означает, что Шарни не может теперь полюбить Андреа.

Но ведь Шарни не знает и никогда не узнает о происшедшей в Трианоне драме и ее последствиях, а это означает, что для него этой драмы как бы вовсе и не было.

Предаваясь этим размышлениям, королева в зеркале собственной души изучала свою увядающую красоту, утраченную веселость, ушедшую свежесть юности.

Затем мысли ее вернулись к Андреа, к странным, почти невероятным событиям, о которых та поведала.

Королеву изумляла магическая прихоть слепого рока, выхватившего с задворков Трианона, из полутемной хижины, из грязной фермы, юного садовника и связавшего его жизнь с жизнью благородной девушки, судьба которой, в свою очередь, была связана с судьбою королевы.

– Неужто, – прошептала она, – атом, затерявшийся где-то далеко внизу, силою притяжения высших сил должен, словно осколок бриллианта, слиться с божественным светом звезды?

Юный садовник, Жильбер – не живой ли это символ того, что происходит сейчас: человек из простонародья, из самых низов вмешивается в политику великого королевства, не в этом ли диковинном комедианте по прихоти парящего над Францией злого гения олицетворялись и оскорбление, нанесенное дворянству, и атака плебеев на королевскую власть?

Этот Жильбер, сделавшийся ученым, Жильбер, одетый в черный кафтан третьего сословия, советник г-на Неккера и доверенное лицо короля, – вот кто по нелепому капризу революции оказался рядом с женщиной, у которой он однажды ночью, как вор, похитил честь.

Тут королева вновь почувствовала себя женщиной и невольно вздрогнула, вспомнив о мрачной истории, рассказанной Андреа. Королева сочла своим долгом взглянуть в лицо Жильберу и самой попытаться отыскать в его чертах вложенные в них богом приметы необычного характера. Несмотря на испытываемое ею чувство, заставлявшее королеву радоваться унижению соперницы, ей тем не менее страстно хотелось причинить боль человеку, который заставил женщину так страдать.

Вместе с тем ей хотелось взглянуть – быть может, даже с ужасом восхищения, какое внушают чудовища, – на этого необыкновенного человека, который преступным путем подмешал свою подлую кровь к крови французских аристократов, который, казалось, учинил революцию для того, чтобы ему отперли Бастилию, где в противном случае он навсегда забыл бы то, что простолюдинам вспоминать не должно.

Этот ход мыслей вновь привел королеву к политическим событиям, и она поняла, что ответственность за все ее муки падает на одного и того же человека.

Конечно, Жильбер и никто иной – причина народного возмущения, пошатнувшего королевскую власть и уничтожившего Бастилию, это из-за его убеждений оружие попало в руки разным там Бийо, Майарам, Эли и Юленам.

Выходит, Жильбер – существо ядовитое и ужасное: ядовитое, поскольку он погубил Андреа, став ее любовником, ужасное – поскольку он способствовал разрушению Бастилии, став ее врагом.

Значит, Жильбера следует изучить, чтобы уметь избегать или, еще лучше, чтобы воспользоваться им.

Любой ценой нужно побеседовать с этим человеком, посмотреть на него вблизи, самой оценить его.

Ночь подходила к концу. Пробило три часа, и заря уже засветилась в верхушках деревьев Версальского парка и на мраморе статуй.

Всю ночь королева не сомкнула глаз, взгляд ее блуждал по аллеям, тронутым светлой дымкой.

Тяжелый, неспокойный сон мало-помалу завладевал несчастной женщиной.

Она откинула голову на спинку кресла, в котором сидела у растворенного окна.

Ей снилось, что она гуляет по Трианону, что из куртины вдруг появился гном с жуткой, словно в немецких балладах, улыбкой и что это язвительное чудовище, протягивающее к ней свои скрюченные пальцы, – Жильбер.

Королева вскрикнула.

Ей в ответ прозвучал другой крик.

Он ее разбудил.

Это вскрикнула г-жа де Турзель: войдя к королеве и увидев, как та, полураздетая, стонет в кресле, она не смогла сдержать возглас боли и удивления.

– Королева больна? – вскричала она. – Ваше величество, вам дурно? Позвать врача?

Королева открыла глаза. Предложение г-жи де Турзель вполне отвечало ее любопытству.

– Да, позовите врача, – отозвалась она. – Доктора Жильбера, позовите доктора Жильбера.

– Кто такой доктор Жильбер? – удивилась г-жа де Турзель.

– Новый королевский врач, его назначили только вчера. Кажется, он приехал из Америки.

– Я знаю, о ком говорит ваше величество, – позволила себе вмешаться одна из фрейлин.

– Ну-ну?

– Доктор сейчас в королевской передней.

– Значит, вы его знаете?

– Да, ваше величество, – пролепетала фрейлина.

– Но откуда? Он всего дней восемь или десять назад вернулся из Америки и только вчера вышел из Бастилии.