Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 81

Однако, повинуясь привычке не делать ничего, не спросив у королевы совета, он осведомился:

– Сударыня, вы согласны?

– Поневоле, государь, – ответила Мария Антуанетта.

– Мне не нужно вашего самоотречения, – раздраженно заметил король.

– А что же вам нужно?

– Мне нужна ваша убежденность, которая усилила бы мою.

– Вы требуете от меня убежденности?

– Да.

– Ну, если дело только за этим, то я убеждена, государь.

– В чем же?

– В том, что наступил тот час, когда наша монархия превратится в достойное лишь жалости и презрения государство.

– О, не надо преувеличивать, – отозвался король. – Достойное жалости – согласен, но никак уж не презрения.

– Государь, от ваших предков-королей вам досталось довольно мрачное наследство, – печально проговорила Мария Антуанетта.

– Да, – признал Людовик XVI, – наследство, которое я, увы, разделяю с вами, сударыня.

– Если ваше величество позволит, – вмешался Жильбер, которому в глубине души было жаль этих несчастных павших монархов, – я скажу вот что: мне не кажется, что вы должны видеть будущее в столь мрачном свете. Деспотической монархии пришел конец, начинается монархия конституционная.

– Ах, сударь, – возразил король, – разве я гожусь для устройства такой монархии во Франции?

– Но почему же нет, государь? – удивилась королева, немного ободренная словами Жильбера.

– Сударыня, – ответил король, – я человек здравый и к тому же ученый. Я вижу вполне ясно, в глазах у меня не мутится, и я знаю все то, чего мне знать не нужно, чтобы управлять страной. В день, когда меня столкнут с высот неприкосновенности абсолютного монарха, когда я стану обычным человеком, я потеряю всю свою искусственную силу, которая только и нужна для управления Францией; ведь если признаться, то Людовики Тринадцатый, Четырнадцатый и Пятнадцатый только благодаря ей и держались. Кто нужен сегодня французам? Хозяин. А я чувствую в себе способности быть лишь отцом. Что нужно революционерам? Меч. Но я не чувствую в себе силы нанести удар.

– У вас нет силы нанести удар? – воскликнула королева. – Удар по людям, отнимающим имущество у ваших детей и намеревающимся обломать у вас на челе все зубцы французской короны, один за другим?

– Что тут ответить? – спокойно проговорил Людовик. – Ответить «нет»? Я вызову у вас тем самым очередную бурю возмущения, которое и так мешает мне жить. Что-что, а уж ненавидеть вы умеете. Тем лучше для вас. Вы умеете даже быть несправедливой, но я вас не упрекаю: это качество необходимо властелину.

– Уж не считаете ли вы, что я несправедлива к революции?

– Ну, разумеется.

– И вы говорите «разумеется», государь?

– Будь вы простой горожанкой, моя милая Антуанетта, вы так не говорили бы.

– Но я ведь не горожанка.

– Поэтому я вас извиняю, но это отнюдь не значит, что я вас одобряю. Нет, сударыня, нет, примиритесь: мы вступили на французский трон в час бури, нам нужны силы, чтобы толкать вперед эту колесницу, вооруженную серпами [165], что зовется революцией, но вот сил-то у нас и нет.

– Тем хуже! – вскричала Мария Антуанетта. – Значит, та колесница проедет по нашим детям.

– Увы, я это знаю. Но по крайней мере не мы ее толкаем.

– Но и не движем вспять, государь.

– Берегитесь, государыня, – с нажимом произнес Жильбер. – Двинувшись вспять, она вас раздавит.

– Сударь, – в раздражении ответила королева, – я нахожу, что откровенность ваших советов зашла слишком далеко.

– Я буду молчать, ваше величество.

– Господи, да пусть говорит, – возразил король. – Газеты твердят об этом уже целую неделю, но доктор не вычитал все сказанное им из них просто потому, что не желал их читать. Будьте ему благодарны хотя бы за то, что он не скрывает горечь своих слов.

Королева промолчала, затем с тяжким вздохом проговорила:

– Я уступаю, но хочу повторить: отправиться в Париж означает одобрить все, что произошло.

– Я это понимаю, – согласился король.

– Но это же унизительно, это значит, что вы отрекаетесь от армии, которая готова вас защищать.

– Это значит избежать пролития французской крови, – возразил доктор.

– Это равносильно признанию, что мятеж и насилие могут придать действиям короля такое направление, которое будет устраивать бунтовщиков и предателей.

– Государыня, мне показалось, вы только что изволили согласиться, что я имел счастье убедить вас.

– Да, признаю: только что передо мною приоткрылся уголок завесы. Но теперь, сударь, теперь я снова ослепла, как сказали бы вы, и предпочитаю видеть вокруг себя роскошь, к которой приучили меня образование, традиции, история, предпочитаю видеть себя королевой, чем скверной матерью оскорбляющего и ненавидящего меня народа.

– Антуанетта! Антуанетта! – воскликнул король, озабоченный внезапной бледностью, залившей лицо королевы и являвшейся не чем иным, как предвестником вспышки неистового гнева.

– Нет, нет, государь, я уж скажу, – ответила королева.

– Будьте внимательны, сударыня.

И король глазами указал Марии Антуанетте на доктора.

– Ах, сударь, – воскликнула королева, – доктор знает все, что я хочу сказать. Он знает даже все, что я думаю, – добавила она, с горечью вспомнив о сцене, разыгравшейся между нею и Жильбером, – так зачем же я стану сдерживать себя? Кроме того, мы взяли его как доверенного человека – чего же, спрашивается, мне бояться? Я знаю, что вы увлечены, государь, что вас несет по течению, словно несчастного принца из моих любимых немецких баллад. Куда вы движетесь? Не знаю. Но оттуда, куда вы движетесь, возврата нет.

– Да что вы, сударыня? Я попросту еду в Париж, – отозвался король.

Мария Антуанетта пожала плечами.

– Можете считать меня сумасшедшей, – несколько раздраженно проговорила она. – Вы отправляетесь в Париж? Прекрасно. Но кто вам сказал, что Париж – не та самая бездна, которую я хоть и не вижу, но предчувствую? Почему в суматохе, которая непременно возникнет вокруг вашего величества, вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в котором из тысячи угрожающе поднятых кулаков будет зажат кинжал?

– О, что до этого, вам нечего опасаться, сударыня, они меня любят, – заявил король.

– Не говорите так, мне жаль вас, государь. Они вас любят и при этом убивают, губят, уничтожают тех, кто представляет вас – вас, короля, наместника божия! Комендант Бастилии представлял вас, был королевским наместником. Поверьте, я не преувеличиваю: раз они убили Делоне, этого отважного и верного слугу, значит, убили бы и вас, государь, будь вы на его месте, и даже с большей легкостью, так как они вас знают и прекрасно понимают, что вместо того, чтобы защищаться, вы безропотно отдадите себя в их руки.

– И каков же вывод? – осведомился король.

– Мне кажется, я его уже сделала, государь.

– Они меня убьют?

– Несомненно, государь.

– Вот как!

– И моих детей тоже! – вскричала королева.

Жильбер решил, что пришла пора вмешаться.

– Государыня, – сказал он, – короля так почитают в Париже, его появление вызовет столько восторгов, что у меня лишь одно опасение – но не за короля, а за фанатиков, которые могут быть раздавлены копытами его лошадей, подобно индийским факирам, бросающимся под колесницу с их божеством.

– Ах, сударь, сударь! – воскликнула Мария Антуанетта.

– Въезд в Париж будет триумфальным, государыня.

– Почему вы молчите, ваше величество?

– Потому что скорее придерживаюсь мнения доктора, сударыня.

– И вам не терпится отпраздновать этот триумф? – воскликнула королева.

– В этом король прав, это нетерпение лишь доказывает, насколько верно его величество судит о людях и вещах. Чем скорее его величество соберется, тем грандиознее будет триумф.

– Вы так полагаете, сударь?

– Я в этом уверен: если король станет медлить, то потеряет все преимущества внезапности. К тому же, государыня, он сможет первым уступить требованиям народа, что в глазах парижан изменит его позицию и заставит как бы подчиниться их приказам.