Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 95

Так они добрались до Гревской площади, где благодаря усилиям поспешно окруживших их солдат пленник был переведен в ратушу и отдан в руки выборщиков.

Новая опаснейшая задача и связанная с нею ответственность заставила Лафайета побледнеть, а сердце парижского мэра – затрепетать.

Парижане, быстренько разбив на кусочки оставленную подле ратуши лестницы одноколку, принялись занимать удобные места, поставили у всех выходов охрану и начали приготовления, перекидывая через кронштейны фонарей новые веревки.

Завидя Бертье, который спокойно поднимался по широкой лестнице ратуши, Бийо горько разрыдался и вцепился себе в волосы.

Когда, по его мнению, с Фулоном было покончено, Питу покинул берег реки, вновь поднялся на набережную и теперь, несмотря на свою ненависть к г-ну Бертье, который в его глазах был виновен не только в том, в чем обвиняла его толпа, но и в том, что подарил Катрин золотые сережки, – испуганный Питу со слезами на глазах присел на корточки за какую-то скамью.

Тем временем Бертье, словно речь шла вовсе не о нем, вошел в зал заседаний и принялся беседовать с выборщиками.

С большинством из них он был знаком, а некоторых знал даже близко.

Однако выборщики сторонились Бертье, испытывая страх, какой всегда испытывают люди робкие при встрече с человеком, утратившим популярность.

Вскоре рядом с Бертье остались лишь Байи и Лафайет.

Когда ему рассказали подробности гибели Фулона, он пожал плечами и заметил:

– Что ж, все понятно. Нас ненавидят, потому что мы – орудия, с помощью которых монархия терзает народ.

– Вам вменяют в вину серьезные преступления, – сурово отозвался Байи.

– Сударь, – ответил Бертье, – если я совершил все преступления, в которых меня обвиняют, то, значит, я не человек, а дикий зверь или демон, но ведь, насколько я понимаю, меня будут судить, и вот тогда-то все и выяснится.

– Разумеется, – подтвердил Байи.

– Прекрасно, – проговорил Бертье, – это все, что мне нужно. У вас есть моя переписка, вы увидите, чьим приказам я подчинялся, и ответственность будет возложена на тех, на кого ее следует возложить.

Выборщики покосились в сторону площади, откуда доносился невообразимый шум.

Бертье понял смысл их молчаливого ответа.

В этот миг Бийо, пробравшись сквозь окружавших Байи людей, подошел к интенданту и, протянув ему свою громадную лапищу, поздоровался:

– Добрый день, господин де Савиньи.

– Да это никак Бийо? – со смехом воскликнул Бертье, отвечая фермеру твердым рукопожатием. – Стало быть, ты теперь бунтуешь в Париже, мой славный фермер? А ведь ты так выгодно продавал зерно на рынках в Виллер-Котре, Крепи и Суассоне.

Несмотря на всю свою склонность к демократии, Бийо не смог скрыть восхищения этим человеком, который был так спокоен, когда жизнь его висела на волоске.

– Рассаживайтесь, господа, – предложил выборщикам Байи, – начинаем расследование выдвинутых против господина Бертье обвинений.

– Согласен, – отозвался Бертье, – но я должен, господа, предупредить вас вот о чем: я очень устал, не спал двое суток; сегодня по пути из Компьеня в Париж меня беспрерывно дергали, толкали, пинали, когда я попросил чего-нибудь поесть, мне предложили сена, а им не очень-то наешься. Прошу вас, позвольте мне поспать где-нибудь хоть часок.

В этот миг Лафайет, выходивший из ратуши разведать обстановку, вернулся назад еще более подавленный.

– Дорогой Байи, – обратился он к мэру, – народ ожесточен до предела. Оставить господина Бертье здесь – значит оказаться в осаде, а если мы станем защищать ратушу, то дадим разъяренной толпе повод, которого она только и ищет. Если же мы откажемся от обороны ратуши, это будет означать, что мы опять сдаемся без боя.

Тем временем Бертье сел на скамью, а потом и растянулся на ней во весь рост.

Он все же решил соснуть.

Через открытое окно до него доносился неистовый рев толпы, но он сохранял полное спокойствие; лицо его дышало безмятежностью человека, который забыл обо всем и ждет, когда его одолеет сон.

Байи продолжал совещаться с выборщиками и Лафайетом.

Бийо неотрывно смотрел на Бертье.

Лафайет быстро подсчитал голоса и обратился к арестованному, который уже начал задремывать:

– Сударь, благоволите приготовиться.

Бертье вздохнул и, приподнявшись на локте, осведомился:

– К чему?

– Эти господа решили, что вас следует перевести в Аббатство [173].

– В Аббатство так в Аббатство, – согласился интендант. – Впрочем, – добавил он, глядя на смущенных выборщиков и понимая причину их смущения, – так или иначе с этим надо кончать.

Как раз в этот миг Гревская площадь взорвалась давно сдерживавшимися злобой и раздражением.

– Нет, нет, господа, – воскликнул Лафайет, – сейчас мы не можем позволить ему выйти отсюда.

Собрав все свое мужество, Байи в сопровождении двух выборщиков спустился на площадь и призвал народ к молчанию.

Но люди не хуже его знали, о чем он собирается говорить, их вновь обуяла жажда крови, они ничего не желали слышать, и стоило Байи открыть рот, как толпа завопила, мгновенно заглушив его слова.

Байи, видя, что ему не удастся вымолвить ни звука, вернулся в ратушу, а вдогонку ему неслись крики:

– Бертье! Бертье!

Через секунду к ним присоединились новые возгласы, словно пронзительные ноты, внезапно вплетающиеся в хор демонов в опере Мейербера или Вебера:

– На фонарь! На фонарь!

После Байи утихомирить толпу решил попробовать Лафайет. Он молод, горяч, всеми любим. То, что не удалось старику, популярность которого уже в прошлом, ему, другу Вашингтона и Неккера, удастся с первого же слова.

Но напрасно генерал от народа обращался к самым разъяренным, напрасно взывал он к справедливости и человечности, напрасно, распознав или сделав вид, что распознал вожаков, он умолял их, пожимал им руки, пытаясь их удержать.

Ни одно из его слов не было услышано, ни один из жестов не понят, ни одна слеза не увидена.

Постепенно отступая назад, он в конце концов встал на колени на крыльце ратуши, заклиная этих диких зверей, которых он называл согражданами, не позорить нацию и самих себя, не делать из преступников мучеников – ведь покарать и предать их бесчестью волен лишь закон.

По мере того как он говорил, угрозы стали сыпаться и в его адрес, но он не обращал на них внимания. Тогда несколько одержимых стали размахивать у него перед лицом кулаками, а кое-кто – и оружием.

Лафайет не склонился перед угрозами, и оружие опустилось.

Но раз люди угрожали Лафайету, значит, они угрожали и Бертье.

По примеру Байи побежденный Лафайет вернулся в ратушу.

Выборщики видели, что Лафайет оказался бессилен перед бурей: последний их оплот пал.

Поэтому они решили, что солдаты охраны, находившиеся в ратуше, доставят Бертье в Аббатство.

Бертье посылали на верную гибель.

– Наконец-то, – заметил он, когда решение было принято.

Бросив на них взгляд глубочайшего презрения, он встал посреди солдат, кивком поблагодарил Байи и Лафайета и протянул руку Бийо.

Байи отвел в сторону полные слез глаза, взор Лафайета горел возмущением.

Тем же ровным шагом, каким он поднимался по лестнице ратуши, Бертье стал опускаться вниз.

Едва он ступил на крыльцо, как на площади раздался жуткий вопль, от которого задрожали каменные ступени.

Однако, сохраняя невозмутимость, он спокойным, презрительным взором взглянул в тысячи пылающих глаз и, пожав плечами, произнес:

– Странные люди! Чего они так орут?

Не успел Бертье договорить, как уже стал добычей этих странных людей. Он еще стоял на крыльце, среди солдат, когда к нему потянулось множество рук. В тело его впились железные крючья, он поскользнулся и угодил прямо в лапы к своим врагам, которые буквально в секунды смяли стражу.

Мощная волна повлекла арестованного по залитому кровью пути, который Фулон проделал двумя часами раньше.