Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр. Страница 136

— То есть как, милорд? — спросила я.

— Утверждают, что древние никогда не начинали сражения, не испросив прежде совета у авгуров. Вот и я не иду в бой, не посоветовавшись с этой птичкой. Она мой авгур.

— О, расскажите нам об этом, милорд! — попросила королева.

— В сущности, я не уверен, что подобное ребячество стоит того, чтобы говорить о нем с вашим величеством, — отвечал Нельсон.

— Стоит, конечно, стоит! — в один голос воскликнули королева и я.

— Хорошо, государыня, так и быть, миледи. Дело в том, что всякий раз, когда меня ожидает какое-нибудь счастливое событие или мне предстоит одержать победу, такая птичка — не решусь утверждать, что это одна и та же, — влетает и садится ко мне на плечо. И напротив, когда мне грозит беда, она исчезает. Впервые я увидел ее в Северной Америке, в Канаде. Меня тогда преследовали четыре французских фрегата, не было никакой надежды на спасение, если не считать пролива, который слыл непроходимым. Я направил мой бриг между скал, и мы проскочили! Когда пролив был пройден, птичка улетела… Пять лет тому назад, когда мы шли из Тулона в Неаполь и наш путь лежал через пролив у Искьи, я был на палубе, и вдруг ко мне на плечо опустилась птичка. На следующий день его величество король Неаполя удостоил меня дружеского приема, а сэр Уильям встретил меня как сына. Королева протянула мне руку для поцелуя, а вы, миледи, вы сказали: «Этот дом — ваш» — и предоставили мне апартаменты в посольском особняке… Ни во время осады Кальви, где я лишился глаза, ни при осаде Тенерифе, где я потерял руку, мой славный маленький прорицатель не попадался мне на глаза. Но в то утро в Абукире он прилетел и уселся ко мне на плечо, и вот сегодня он снова здесь. Он влетел в каюту в то самое мгновение, когда сюда входили вы. Вот почему у меня есть основания утверждать, что эта птичка — мой добрый гений. В тот день, когда накануне сражения она не навестит меня, я составлю завещание, так как грядущий бой, по всей вероятности, окажется для меня последним… Однако простите, что заставляю вас выслушивать подобный вздор! Знаете, сударыня, моряки склонны к суевериям, а моя дорогая пичужка — одна из примет, и впредь я буду в нее верить крепче, чем когда-либо.

Я спросила:

— И она никогда не садится на плечо никому, кроме вас?

— Никогда.

— И никогда никому другому не давалась в руки?

— Никогда… И все же если вы попытаетесь…

Я протянула руку, и птица позволила мне взять ее. Не знаю почему, но меня охватила радость от сознания, что у меня оказалось что-то общее с этим героическим человеком.

Я отпустила птичку, и она снова вспорхнула на плечо Нельсона.

— Ах, государыня, — обратилась я к королеве, — попробуйте теперь вы.

Королева протянула руку, но славка, издав короткий испуганный крик, вылетела в окно и скрылась из глаз.

Нельсон взял мою руку и сжал ее. Я не могла удержаться и ответила на его пожатие.

Это происшествие, о котором я с тех пор часто вспоминала, на какое-то время отвлекло нас от цели нашего визита. Затем мы вновь стали вникать во все подробности. Пересчитав следы от попадания неприятельских ядер в подводную часть «Авангарда», мы недоумевали, как же судно не пошло ко дну, каким образом весь экипаж — от первого до последнего человека — не погиб.

Наступил час дня. Чтобы достигнуть Неаполя, требовалось, по меньшей мере, два с половиной часа, а мы по возвращении еще должны были прослушать «Те Deum». Сэр Уильям, заказавший обед, достойный Апиция, теперь опасался за судьбу этого обеда и предупредил короля, что, дольше задержавшись на борту «Авангарда», мы рискуем по возвращении найти все блюда остывшими и подгоревшими.

Король Фердинанд был чрезвычайно чувствителен к предостережениям подобного рода. Он шепнул два слова королеве, и та пригласила Нельсона перейти на флагманскую галеру.

Теперь настал черед адмирала Караччоло устроить на своем судне почетный прием. Он встал у нижнего конца трапа «Авангарда», встречая прежде всего короля, королеву и меня, затем наследного принца и его сестру, которая по чьему-то умыслу или случайно почти всегда оказывалась позади меня, затем министров, послов, высших офицеров — короче, всех, кто прибыл сюда на флагманской галере, и, наконец, Нельсона.

Обмен любезностями между двумя адмиралами был краток и сух. Впрочем, Караччоло не говорил по-английски, а Нельсон не говорил по-итальянски. Первый сделал второму комплимент по поводу блестяще проведенного сражения близ устья Нила, а его собеседник, не имея возможности ответить, ограничился улыбкой и жестом приветствия.

Галера взяла курс на Неаполь. Караччоло поднялся на капитанский мостик. Королева усадила Нельсона между мною и собой.

Как только с фортов заметили, что галера отделилась от «Авангарда» и направляется к городу, пушки снова принялись палить, а с колоколен полился самый ликующий перезвон.

В то самое мгновение, когда Нельсон вступил на борт галеры, оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King» [49], великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. Нельсон, всего лишь сын священника из Бёрнем-Торпа, никогда не бывавший при дворе и, по всей вероятности, ни разу в жизни не говоривший с королем, королевой или даже с принцем, был опьянен, почти близок к безумию. Мои взгляды, откровенно выражавшие тот интерес, который он теперь внушал мне, еще более увеличивали смятение, овладевшее его душой.

Наше возвращение в Неаполь, казалось, возродило к жизни одну из торжественных церемоний древности, что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла.

Но все стало еще прекраснее, когда мы приблизились к берегу настолько, что Нельсон смог увидеть мол и набережные, запруженные народом, смотровые площадки башен и балконы домов, до отказа переполненные зрителями; когда стали слышны восторженные крики толпы, все ее «Ура!» и «Виват!», а пушки принялись палить вдвое чаще, колокола — трезвонить еще громче; когда, наконец, Неаполь, город и всегда довольно шумный, утроил, учетверил, упятерил громкость всех своих звуков, что возможно лишь в случаях чрезвычайных и служит выражением радости или гнева всего пятисоттысячного населения!

Ослабленный своей последней раной и переживаемым потрясением, герой два или три раза так заметно бледнел, что, казалось, он вот-вот лишится чувств.

Прежде чем покинуть флагманскую галеру я по просьбе королевы пригласила адмирала Караччоло пойти с нами, чтобы принять участие в празднике, который мы даем в честь его английского собрата. Но то ли неаполитанский князь считал, что наша компания для него недостаточно хороша, то ли его отговорка была правдивой, так или иначе, он мне отвечал, впрочем весьма учтиво, что ночь угрожает ненастьем, а гавань недостаточно безопасна, поэтому ему необходимо самому проследить за тем, чтобы флот его британского величества надежно стал на якорь, в противном случае судам, уже достаточно потрепанным в сражении, будет трудно противостоять буре.

Приняв это объяснение — истинное или ложное, — я сказала ему, что, поскольку его сестра с племянницей Чечилией приглашены на бал, который должен последовать за праздничным обедом, я надеюсь, по крайней мере, иметь удовольствие видеть их там. На это адмирал все с той же неизменной, но холодной учтивостью отвечал, что его сестра вот уже третий день чувствует сильное недомогание, лишающее ее возможности выходить из своей комнаты, и потому, к его величайшему сожалению, она принуждена отказаться от моего приглашения.

Если первый отказ я встретила хладнокровно и с улыбкой, то при втором не сумела скрыть своей досады. Заметив мой нетерпеливый жест, королева приблизилась к нам.

— Князь Караччоло слишком благородный человек, чтобы ответить даме неучтиво, дорогая Эмма, — сказала она, — и, тем не менее, глядя на вас, можно предположить, что он дал вам повод пожаловаться на него.