Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр. Страница 60

Эту первую ночь лорд Бристольский провел в посольстве, однако поскольку по счастливой оказии над комнатами сэра Уильяма, занимавшего второй и третий этаж здания, оказались пустующие апартаменты, монсиньор Деррийский остановил на них свой выбор и уже со следующего дня смог обосноваться как следует.

Итак, я очутилась в Неаполе, притом в ранге, какой не мог и пригрезиться мне в самых горячечных честолюбивых мечтаниях. Эмма Лайонна исчезла, канула в небытие мисс Харт; в грязи темных лондонских улочек потонуло все мое бесславное прошлое; осталась лишь леди Гамильтон, супруга посла Англии.

Отныне мне самой надо было об этом не забывать.

XXXV

Поскольку мне предстоит описать тот особый круг людей, с которыми имел дело сэр Уильям Гамильтон, вполне естественно, прежде чем вдаваться в описание политических событий, в гуще которых я оказалась, в первую очередь следует поподробнее рассказать о странном человеке, уже поверхностно знакомом читателю: о лорде Гарвее, графе Бристольском и епископе Деррийском.

Он был последним, двадцатым ребенком в семье, притом единственным дожившим до зрелых лет, и ему достались состояние, титулы и наследственные должности всего семейства.

Лорд Бристольский нигде не жил постоянно, а к тому времени, когда я его увидела, уже более двадцати лет его нога не ступала на землю его епархии; ничто в нем не позволяло думать, что он принадлежит Церкви — ни одеяние, ни речи. Обычно на нем была белая шляпа, какой-нибудь цветной шелковый камзол, то очень светлый, то яркий, редко черный. Что касается его нравов, они были так же лишены стеснительного ханжества, как и его беседы. Первой его заботой по приезде в Неаполь стало снять по ложе в Сан Карло и Сан Карлино. Он не имел и начатков религиозной веры даже в основополагающие церковные догматы, которые сам первый беспощадно высмеивал, упоминая о бессмертии души с таким равнодушием, какое граничило с сомнением; лишь светские разговоры по-настоящему могли его развлечь: он любил рассказывать или слушать легкомысленные, даже скандальные анекдоты.

Во время своего первого путешествия по Франции он посетил долину Роны, Гренобль, Дофине и, оказавшись у Гранд-Шартрёза, добрался туда, где угнездилась обитель последователей святого Бруно.

Он объявился там как раз ко времени обеда. Ему пришлось долго стучаться в двери, запертые, чтобы никто не потревожил преподобных отцов во время столь важной церемонии, и привратник сначала уведомил его, что запрещено вступать в обитель, когда служители Господа сидят в трапезной; однако сэр Гарвей показал ему визитную карточку с гербом и надписью под ним: «Лорд Бристольский, епископ Деррийский».Привратник отнес ее к настоятелю; тот, увидев слово «епископ» и решив, что имеет дела с католическим епископом, тотчас велел его впустить и вместе со всем своим причтом встретил, преклонив колена и прося благословения, в чем лорд Гарвей, отнюдь не церемонясь, не отказал ни ему, ни остальным монахам.

Воспоминание о том, как католические монахи со всем религиозным трепетом восприняли благословение епископа-протестанта, весьма веселило монсиньора Деррийского, и он нередко к нему возвращался.

Однажды его так восхитила музыка «Matrimonio segreto» [22], что он на следующий день послал своих шестерых английских слуг, наказав им прослушать оперу Чимарозы как можно внимательнее.

Когда они возвратились, он собрал их и спросил, достаточно ли пунктуально они выполнили его распоряжение, а получив утвердительный ответ, приказал отныне и впредь обращаться к нему, только исполняя речитативы в духе тех, что были в «Matrimonio segreto», будь то для того чтобы испросить его приказаний, либо сообщить ему или о приходе посетителей, или же о том, что стол накрыт.

Слуги вначале переглянулись, думая, что их хозяин тронулся умом; однако он продолжал настаивать, тогда они попросили день отсрочки и, посовещавшись, наутро послали к нему двух парламентеров, и те объявили «милорду графу», что считают несовместимым с достоинством английского слуги говорить нараспев, уподобляясь фиглярам с театральных подмостков.

Лорд Бристольский пообещал, что, если они уступят его желаниям, он удвоит их жалованье, и дал им еще сутки на размышление.

Когда отпущенный срок истек, та же депутация объявила ему, что, сколь ни велики преимущества, которые сулит им его лордство, они с прискорбием вынуждены упорствовать в своем отказе; милорд Гарвей заплатил им всем за полгода вперед и отправил назад в Англию. А после их отъезда он набрал полдюжины неаполитанцев и сделал им следующее предложение:

они должны обращаться к монсиньору только с речитативами, переложенными на музыку из «Matrimonio segreto», притом им самим предстоит привести в согласие слова и музыку;

для исполнения этих обязанностей, требующих гораздо больше способностей, чем заботы обычного слуги, они удостоятся месячного жалованья в сорок пять дукатов, а это почти вчетверо превосходит то, что получают в Неаполе самые вышколенные лакеи;

однако оговаривалось и условие sine qua non [23]: имея на протяжении первых шести месяцев бесплатный стол и одежду от монсиньора Деррийского, шестеро виртуозов приемной за первые полгода не получат на руки ни сольдо, и вся сумма будет им выплачена лишь по истечении этого срока;

если же кто-либо из служителей уйдет от монсиньора до истечения первых шести месяцев, ему не будет причитаться никакого вознаграждения.

Слуги-неаполитанцы согласились с условиями, после чего пригласили paglietto [24], чтобы составить контракт, а через шесть месяцев граф Бристольский уже мог наслаждаться голосами вполне спевшейся маленькой домашней капеллы.

Однажды вечером, когда лорд Гарвей ужинал у нас, явился его слуга и, обращаясь к нему речитативом, вручил ему пакет с большой черной печатью. Монсиньор прочитал послание, положил его под свою тарелку и весь остаток ужина смеялся, болтал и кокетничал, как ему обычно было свойственно, однако покинул нас в одиннадцать — на час ранее обыкновенного.

На следующий день сэр Уильям, опасаясь, что причиной преждевременного ухода гостя могло оказаться его недомогание, послал осведомиться, принимает ли лорд Бристольский.

Монсиньор передал, что у него случилось большое несчастье и он не может никого видеть.

Встревоженный сэр Уильям нарушил запрет и нашел бедного старца в слезах и стенаниях.

— Боже правый! Что с вами? — спросил сэр Уильям.

— Вы, вероятно, заметили, что вчера мне принесли письмо с черной печатью? — напомнил граф Бристольский.

— Разумеется.

— Так вот, там сообщалось, что в Ливорно умер мой сын. Мне не хотелось, чтобы за вашим столом воцарилась печаль, и я сдержал себя, но, как только вернулся домой, горе навалилось на меня тем сильнее, что мне пришлось таить его в сердце. Вот почему мне захотелось выплакаться вволю и я велел не принимать никого, даже вас.

Само собой разумеется, как лицо официальное, сэр Уильям был вынужден уделять время дипломатическому корпусу, однако в круг его ближайших знакомцев входили ученые и выдающиеся литераторы.

Старейшим иностранным посланником в Неаполе был португальский посол граф де Са. Занимая эту должность вот уже тридцать лет, он умудрился побывать в Лиссабоне лишь один раз и постарался возвратиться как можно быстрее. Однажды он был повергнут в неописуемый ужас: поговаривали об упразднении португальского посольства в Неаполе как не оправдывавшего расходы и поручении послу в Риме представлять Португалию при обоих дворах. Но, к счастью для графа, король Жозе I вскоре умер, а его дочь, королева Мария, решила сохранить посольство в Неаполе, и граф де Са смог вздохнуть спокойнее.

По правде говоря, мало дипломатов имели такую синекуру, какой оказалась должность португальца: ему приходилось лишь сообщать своему двору текущие местные новости, да и эту обязанность граф переложил на своего секретаря. Единственной повинностью, добровольно наложенной на себя графом, была прогулка. Много говорили о его гареме, состоявшем из танцовщиц театра Сан Карло, сам же он не произносил почти ни слова, успев подзабыть родной португальский и не усвоив хорошенько ни итальянского, ни французского. Он был высок ростом, широкоплеч, а телосложением и физиономией походил на буйвола.