Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр. Страница 8

— Меня зовут Эмма, сударыня, — отвечала я.

— А сколько вам лет? — спросил художник.

— Должно быть, около четырнадцати, сударь.

— Как? Вы не знаете собственного возраста?

— Матушка никогда не называла мне его точно.

— Право же, это наверняка дочь какой-нибудь герцогини, — заметил Ромни.

— Нет, милорд, — возразила я. — Моя мать простая крестьянка.

— А эти малыши, — спросила дама, — они ваши брат и сестра?

— Нет, миледи, меня взяли в дом их дедушки, чтобы я заботилась о них и обучала их чтению и письму.

Склонясь к художнику, дама шепнула ему на ухо:

— Подумать только, Ромни, какую карьеру она бы сделала в Лондоне с таким-то личиком!

— Замолчите, искусительница! Вы же погубите девочку!

Он обернулся ко мне:

— Мисс Эмма, не соблаговолите ли вы оказать мне величайшую любезность?

— Охотно, сударь, — отвечала я. — А какую?

— Потерпите минут пять, сделайте милость, чтобы я мог сделать с вас набросок.

— С удовольствием, сударь.

— В таком случае оставайтесь в том же положении, как и сейчас.

Я замерла. Он слегка повернулся на своей скамеечке, и меньше чем минут за десять прелестная акварель была готова.

Пока он работал, я с жадностью следила за каждым движением его кисти.

Закончив, художник показал мне набросок:

— Вы узнаете себя?

— О, — вскричала я, вновь краснея, на сей раз от удовольствия, — этого не может быть, я не настолько красива!

— Вы еще в тысячу раз лучше! Но знаете, Арабелла, для того, чтобы передать эту прозрачность кожи, воспроизвести блеск этих влажных глаз, эту пышную волну волос, нужны масляные краски… Приезжайте-ка в Лондон, мисс! Когда жизнь в провинции вам наскучит, за один-единственный час, если вы соблаговолите мне его уделить, я заплачу вам столько же, сколько вы получаете за год воспитания этих двух ребятишек.

— После этого попробуйте назвать меня искусительницей, Ромни!

— Вы тоже можете что-нибудь предложить ей, Арабелла, я не стану вам мешать.

— Если вы приедете в Лондон, мисс, и если согласитесь удовлетвориться местом компаньонки с жалованьем десять фунтов в месяц, я буду счастлива взять вас к себе… Ромни, дайте-ка мне листок бумаги и карандаш.

— Что вы собираетесь делать?

— Дать этой прелестной крошке свой адрес.

— Зачем? — обронил Ромни, пожимая плечами.

— Кто знает, — промолвила Арабелла.

— И у вас хватит отваги, чтобы держать при себе такую красавицу?

— Почему бы и нет? — с вызовом отвечала дама. — Я из тех, кто ищет сравнений, вместо того чтобы бегать от них.

И, повернувшись ко мне, она прибавила:

— Вот мой адрес, мисс. Сохраните его на всякий случай.

На бумаге было написано: «Мисс Арабелла, Оксфорд-стрит, 23».Я взяла ее, не совсем понимая, что мне с ней делать, да, собственно, и не собираясь ее использовать. Но, может быть, и Ева некогда так же взяла яблоко, вовсе не имея намерения его съесть.

— Идемте, Ромни, — произнесла молодая женщина, увлекая художника к лодке. — Нас ждут в Парк-Гейте через час, а надо еще пересечь весь пролив.

Художник встал, бросил золотую монету к ногам крестьянки, позировавшей ему, и, проходя в двух шагах от меня, проговорил:

— Приезжайте в Лондон, мисс, вам там будет хорошо… а если не приедете, будет еще лучше. А пока, — он махнул рукой, — прощайте… или до свидания!

— До свидания! — крикнула Арабелла, садясь в лодку.

И хрупкая посудина стремительно заскользила по воде, гонимая усилиями четверых гребцов.

Погруженная в глубокую задумчивость, я двинулась с детьми к дому.

IV

Здесь уместно вспомнить, как поразили мое воображение слова Дика, когда он упомянул о большом зеркале в золоченой раме, в котором я увижу себя с головы до ног. Если такого замечания было достаточно, чтобы фантазия тотчас унесла меня в волшебные дворцы феи Морганы, легко представить, какие безумные видения закружились в моем мозгу после разговора с художником и его прекрасной спутницей.

Я не поняла и половины тех слов, которыми они обменивались между собой, да и тех, с которыми они обращались ко мне. Но я, тем не менее, поняла, что художник обещал мне пять фунтов за каждый сеанс, если я стану ему позировать, а мисс Арабелла предлагает десять фунтов в месяц, если я соглашусь быть ее компаньонкой. Короче, оба заверили меня, что в Лондоне я тотчас разбогатею.

Конечно, место компаньонки у женщины, чье положение в обществе, как мне показалось, несколько двусмысленно, не назовешь особенно почетным. Но для меня, дочери бедной служанки с фермы, для меня, бывшей овечьей пастушки, незадачливой пансионерки из заведения миссис Колманн, а ныне воспитательницы, получающей четыре пенса в день за свои занятия с детьми у мистера Томаса Хоардена, — для меня возможность получать сто фунтов в год вместо нынешних семи-восьми была большим шагом вперед к грядущему благоденствию.

И потом, само это магическое слово — Лондон! Город, о котором все говорят, куда все рвутся, средоточие всех честолюбивых порывов, устремленных туда, подобно тому как все реки стремятся к морю… Лондон! Просто попасть туда — ведь и это одно уже немало. Оказаться в столице, где полтора миллиона жителей, вместо того чтобы прозябать во флинтширском городишке, затерянном среди гор Уэльса, у пустынных и мрачных песчаных берегов Ирландского моря!

Когда в понедельник утром мы возвратились в дом мистера Томаса Хоардена, это угрюмое жилище показалось мне особенно скучным и неприютным.

А тут еще произошел случай, усиливший мое уныние. В следующий четверг я, по обыкновению, повела детей играть на лужайке. Я говорю «повела играть», потому что я сама уж больше не играла с ними. Присев на поваленное дерево, я предалась мечтам о большом незнакомом городе, куда влекли меня все мои желания. Вдруг я услышала шум шагов и голоса.

Я подняла голову: ко мне приближались девицы из пансиона.

С тех пор как я покинула его, случай ни разу не столкнул меня ни с одной из воспитанниц. Но сегодня он будто в отместку послал мне их всех.

Я поднялась, чтобы приветствовать миссис Колманн. Она же едва соблаговолила меня узнать. Не произнеся ни единого слова, она лишь удостоила меня едва заметным кивком.

Зато мои три врагини не преминули доказать, что у них хорошая память. Проходя мимо меня, старшая, которую звали Кларисса Демби, сказала своей приятельнице Кларе Саттон:

— Смотри-ка, это же наша прежняя соученица Эмма Лайонс. Похоже, воспитывая детей, она преуспела не больше, чем тогда, когда пасла овец. Ведь на ней все еще платье нашего пансиона!

И обе покатились со смеху.

Некоторые из младших учениц тоже меня узнали, но только одна покинула подруг и подбежала, чтобы поцеловать меня. Это была Фанни Кэмпбелл, дочь сержанта морского флота.

Двадцать два года спустя этот поцелуй спасет жизнь ее брату.

Но сейчас поцелуй не мог заставить меня забыть горечь только что перенесенной обиды.

Действительно, я до сих пор ходила в платье пансионерки. Я так берегла свой воскресный наряд, что он был все еще цел, и, значит, могла, ничего не тратя, снова и снова откладывать свое ежемесячное жалованье — всякий раз по двенадцать шиллингов.

Это было мое сокровище, залог будущей свободы.

С тех пор как я поступила в услужение к мистеру Хоардену, мне удалось скопить шесть фунтов. Свои драгоценные шесть золотых я прятала в своей комнате, в ящике комода, а ключ от него постоянно находился при мне — совершенно излишняя предосторожность: в доме Хоардена можно было бы оставить без присмотра хоть знаменитый бриллиант Великий Могол и нисколько не опасаться, что кто-либо покусится на него.

Да, я все еще носила то же платье, Кларисса Демби сказала правду. Но если я уеду в Лондон, если стану компаньонкой мисс Арабеллы и буду получать десять фунтов в месяц, да еще если мистер Ромни будет платить мне по пять за каждый сеанс, когда я стану позировать ему, о, тогда я смогу менять наряды раз, нет — два раза в месяц, нет — каждую неделю.