Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр. Страница 96

Королева подошла к окну.

— Разве тебе не доставило бы удовольствие понаблюдать отсюда за славным боем? — спросила она. — Ты только посмотри, с каким вызовом развевается на ветру их революционный флаг! Лафайет сказал королю, протягивая ему трехцветную кокарду: «Носите эти цвета, ваше величество: они обойдут весь мир». Надеюсь, Британия не допустит, чтобы это наглое предсказание сбылось! О, когда я думаю о том, что в стенах нашего дворца сейчас находится француз, явившийся диктовать нам свои условия от имени правительства, которое держит в тюрьме мою сестру и, возможно, отрубит голову моему зятю, я просто с ума схожу от ярости!

В эту минуту в дверь осторожно постучались.

Секретарь объявил о прибытии английского посла.

— Пусть он войдет! Пусть войдет! — воскликнула королева.

Едва лишь появился сэр Уильям, как королева протянула ему руку со словами:

— А, вы пришли! Вы знаете, что происходит?

— Я знаю лишь то, о чем болтают, только и всего. Но не позволит ли ваше величество сначала осведомиться о вашем здоровье?

— До моего ли здоровья сейчас! Речь идет о здоровье королевства: оно в опасности. Мы больны, мой дорогой Гамильтон, и если господин Питт не поспешит к нам на помощь, я очень боюсь, что и с нами поступят как двадцатого июня обошлись с моим братом Людовиком Шестнадцатым: на нас напялят красный колпак, да еще надвинут его до самых ушей.

— Государыня, — сказал сэр Уильям, — господин Питт непременно придет к вам на помощь, не сомневайтесь в этом. Но его воззрения таковы, что я не решился бы их одобрить, поскольку они не совпадают с желаниями вашего величества. Не забывайте, что господин Питт — виг, ставший тори. Он хочет, чтобы Франция сама поставила себя вне сообщества европейских наций.

— Ну да, стало быть, вместо того чтобы спасти Людовика Шестнадцатого, что он сделал бы, если бы согласился примкнуть к коалиции, он хочет отомстить за него, когда французы его убьют. Впрочем, я слишком многого требую, желая, чтобы министр страны, обезглавившей Карла Первого, возмутился при виде того, что соседняя страна намеревается последовать этому примеру. О, если бы он ненавидел французов так, как ненавижу их я!

— Я могу сказать вашему величеству такое, что покажется вам немыслимым. Но, тем не менее, это правда: господин Питт ненавидит французов еще больше, чем вы.

— Больше, чем я?

— Да, государыня.

— В этом я ему не уступлю!

— О, вызов давно принят… Поверьте мне: я знал его отца, лорда Чатема, и знаю сына, притом видел его еще ребенком. Он был рожден болезненным, раздражительным, с необузданностью, заметной еще в колыбели. Это было существо мрачное, язвительное, резкое, обозленное на целый свет. Таков он и ныне: спит и видит, как бы сокрушить революцию… но ждет своего часа. Фокс и Шеридан, которым я писал, чего только не делали, чтобы заставить правительство вмешаться, когда к власти пришел Конвент. Питт не пожелал. Грустно признаваться в этом, особенно вашему величеству, но он спекулирует на том ужасе, какой наводят на Европу события, происходящие во Франции. Видите ли, государыня, господин Питт смеялся всего дважды в жизни, два раза он снизошел до того, чтобы пошутить. Впервые он рассмеялся, когда пришло известие о восстании негров в Сан-Доминго: там все сожгли и всех перебили. Он засмеялся и сказал: «Пусть теперь французы пьют свой кофе с карамелью!» А второй случай произошел две недели назад, когда Фокс и Шеридан, побуждаемые мной, доказывали ему, что, если не вмешаться, французы способны в своем безумии дойти до того, чтобы убить своего монарха, а он засмеялся и сказал: «В таком случае на карте Европы возникнет пустое место».

— Да он настоящее чудовище, ваш Питт! — вскричала королева.

— Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, — заметил сэр Уильям, смеясь, — зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.

— Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? — спросила королева. — Англию, Ирландию и Шотландию?

— О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли «Права человека». Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати — и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти — и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи — и теперь Питт уже некое божество.

— Божество довольно унылое!

— Увы, государыня, вы ведь знаете, что люди творят себе богов, движимые любовью или злобой. В Индии обожествляют корову, монголы поклоняются ламе, жители Сиама чтут белого слона. Позвольте же и нам боготворить золотого тельца, благо наша религия самая распространенная!

Послышался пушечный выстрел: новый салют возвещал, что посланец г-на де Латуш-Тревиля садится в адмиральскую шлюпку. Тотчас же английскому послу сообщили, что король просит сэра Уильяма посетить его.

LVI

После всего, что произошло на Совете, можно было предвидеть, что посланец Латуш-Тревиля без особых затруднений добьется успеха в порученном ему деле; действительно, король был готов уступить Франции во всем, чего бы она ни потребовала, впрочем, заранее зная, что не сдержит слова или просто предаст, если Англия решится вступить в игру.

Итак, король объявил, словесно и письменно, о своей готовности принять гражданина Мако и относиться к нему как к послу могущественной союзной державы.

Он обещал хранить самый нерушимый нейтралитет в любых войнах Франции с европейскими государствами и, наконец, обязался отозвать из Константинополя своего посла, чье заявление явилось причиной отказа султана принять г-на де Семонвиля. Таким образом, он сделал уступки по всем пунктам и дал Франции полное удовлетворение.

В тот же вечер мы видели, как французская флотилия подняла паруса, стала удаляться и исчезла в наступающих сумерках. Наутро ни одного корабля уже не было видно.

Но прежде чем сняться с якоря, адмирал де Латуш-Тревиль высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем.

Как заметил король, зрелище французского флота, маневрирующего в заливе под всеми парусами, собрало громадную толпу, заполнившую берег, словно то был гигантский амфитеатр. Но особенно густой и возбужденной толпа была там, где вступил на сушу посланец французского адмирала. Трехцветное знамя, украшавшее корму флагманского корабля, развеваясь так близко от неаполитанского берега, пробудило в толпе весьма разнородные чувства. Лаццарони глазели на него с выражением тупой злобы, но все те, кого можно отнести к просвещенной молодежи Неаполя, а также люди свободных профессий независимо от возраста чувствовали, что их сердца забились сильнее при виде зримого символа революции, на которую передовые умы того времени возлагали большие надежды.

Обо всех этих подробностях было доложено королеве, ее даже уверили, что некоторые молодые люди, среди которых был замечен некто Эммануэле Де Део, не могли сдержать своего энтузиазма и, когда французский посланец вторично проходил мимо, проталкиваясь сквозь толпу в своей республиканской форме, выкрикивали: «Да здравствует Франция!»

Вечером, возвращаясь во дворец из английского посольства, что располагалось на углу набережной и улицы Кьяйа, я заметила скопление народа на улице Кьятамоне: их привлек вид трехцветного французского флага, развевающегося над дверью одного из домов. То была дверь резиденции гражданина Мако.