Генрих IV - Дюма Александр. Страница 32

Играли до полуночи. В полночь все откланялись, кроме Бирона. Его задержал король.

Генрих во имя их старой дружбы убеждал его признаться в предательстве. Было очевидно, что признание спасло бы его. Бирон раскаявшийся был бы спасен. Но он был тверд и все отрицал. Генрих проявил огромную терпимость. Имея все доказательства, он трижды пытался его спасти.

Король вернулся в кабинет со стесненным сердцем, но, войдя, он не мог там оставаться и распахнул дверь.

— Прощай, барон де Бирон! — воскликнул он, припомнив титул, который дал ему в юности.

Не действовало ничего, даже этот зов золотых дней молодости.

— Прощайте, сир, — сказал Бирон.

И он вышел.

Бирон захлопнул дверь. Это был конец. В прихожей он оказался лицом к лицу с Витри, капитаном гвардейцев. Он был отцом того Витри, который позже убил Кончини.

— Вашу шпагу, — сказал ему Витри, взявшись за рукоять.

— Что?! Ты смеешься, — ответил Бирон.

— Король так хочет! — сказал Витри.

— О, мою шпагу! — воскликнул Бирон. — Моя шпага всегда ему служила!

И он отдал шпагу.

Доказательства были настолько ясными, что парламент осудил его единогласно ста двадцатью семью голосами.

Тридцать первого июля, в момент, когда он менее всего этого ожидал, он увидел, как во двор его тюрьмы входит весь судебный синклит — канцлер, секретарь и их свита.

В это время он сравнивал гороскопы, вглядывался в расположение звезд, луны, дней, пытаясь угадать будущее.

Будущее, убегающее от других, шло ему навстречу — видимое, осязаемое, жуткое.

Это была смерть предателя. Единственное, что король мог ему обещать, что он встретит ее во дворе тюрьмы, а не на Гревской площади. Перед тем, как зачитать приговор, канцлер потребовал вернуть крест ордена Святого Духа. Бирон вернул.

Канцлер сказал:

— Докажите великую храбрость, которой вы похвалялись, мсье, умерев спокойно, как подобает христианину.

Но тот, ошеломленный, потеряв голову, стал оскорблять канцлера, называя его бессердечным идолом, ищейкой, размалеванной маской. И, выкрикивая это, он бросался из стороны в сторону, разыгрывая шута, но со страшно искаженным лицом.

— Мсье, — получил он в ответ на оскорбления, — подумайте о вашей совести.

После целого потока бессвязных слов, почти безумных, в которых он говорил о том, что должен, о том, что должны ему, о своей беременной любовнице, он наконец пришел в себя и продиктовал завещание.

В четыре часа его повели в часовню. Он молился около часа, после молитвы вышел. В это время во дворе возвели эшафот. Увидев его, он с криком отступил. Потом, заметив в дверном проеме незнакомца, который, казалось, его ожидал, спросил:

— Кто ты?

— Монсеньор, — ответил униженно тот, — я палач.

— Уйди, уйди, — вскричал Бирон, — не касайся меня до того момента. Если ты приблизишься раньше, я тебя удавлю. — И, повернувшись к солдатам, охранявшим дверь, сказал: — Друзья мои, мои добрые друзья! Прострелите мне голову, умоляю!

Его хотели связать.

— Не сметь! — сказал он. — Я не вор.

Потом, обернувшись к редким свидетелям, которых набралось человек пятьдесят во дворе, крикнул:

— Господа, вы видите человека, которого король приказал убить за то, что он добрый католик.

Наконец он решился взойти на эшафот. Но и здесь он придирался ко всему. Сначала он пожелал быть казненным стоя, потом не хотел, чтобы ему завязывали глаза, потом захотел, чтобы ему завязали их его платком, но оказалось, что платок очень короткий.

Люди, пришедшие смотреть, как он умирает, раздражали его.

— Что делает здесь вся эта сволочь? — сказал он палачу. — Я не понимаю, что мешает мне взять твой меч и броситься на них.

Он был способен так сделать, и, случись это, при его силе и мощи двор превратился бы в бойню. Те, кто расслышал его слова, уже направились к дверям. Палач, видя, что этому не будет конца, понял, что нужно действовать неожиданно.

— Монсеньор, — сказал он, — так как час вашей казни не настал, у вас есть время произнести «In manus…» [4].

— Ты прав, — ответил Бирон.

И, сложив руки и склонив голову, начал молитву.

Палач воспользовался моментом, зашел сзади и с удивительной ловкостью отделил голову от тела. Голова покатилась с эшафота. Обезглавленное тело стояло, хватая руками воздух, и упало наконец как подрубленное дерево.

В это время король так изменился, что, по словам испанского посла, казалось, что казнили его. Через неделю он думал, что умирает от поноса.

В будущем его ругательством стало:

— Правда, как то, что Бирон предатель.

Но вернемся к принцу. Принц, как называли уже герцога Конде в это время и как называют с тех пор старших в этой семье, был беден. От своих земельных владений он получал десять тысяч ливров ренты, и тем не менее было великой честью стать его тестем.

Мсье де Монморанси дал сто тысяч экю приданого своей дочери. И король определил, как и обещал, сто тысяч ливров ренты своему племяннику.

Свадьба сопровождалась празднествами, как женитьба короля. В скачках участвовал король с надушенным воротником и в рубахе из китайского атласа.

К несчастью, вечером венценосного любовника прихватила подагра. Теперь это была его личная королева. И этой королеве он вынужден был дать место в своей постели. Чтобы немного развлечься, он приказывал читать ему вслух, а так как он не мог заснуть, чтецы сменяли друг друга. Потребовалось политическое событие, чтобы оторвать его от постели.

Двадцать пятого марта 1609 года умер герцог Клевский. Встал вопрос о Рейне. Обострились отношения Франции и Австрии. Король объявил, что он выздоровел, поднялся, показался в Париже, охотился на сорок в Пре-о-Клэр и заказал себе новые доспехи.

Свадьба красавицы Шарлотты еще увеличила королевскую влюбленность. Он так обхаживал принцессу, что однажды она выскочила на балкон в растерзанном виде. Король, увидев ее, с прекрасными волосами, падающими до земли, едва не лишился чувств от счастья.

— Ах, Иисус! — сказала она. — Бедняжка, он сошел с ума!

Это сумасшествие, каким бы смешным оно ни было, почему-то всегда трогает женщин. Так король добился у принцессы ее согласия на то, чтобы очень известный художник по имени Фердинанд тайком написал с нее портрет. Бассомпьер в тайной надежде ухватить что-нибудь для себя сделался доверенным и посланником этой яростной любви. Бассомпьер унес портрет совсем еще влажный, так что его пришлось даже покрыть свежим маслом, чтобы он не стерся. Этот портрет окончательно свел короля с ума.

Но что привело короля в полное помешательство, так это ситуация около королевы. За некоторое время перед его влюбленностью в мадемуазель де Монморанси он был на грани того, чтобы пообещать Марии Медичи, если она пожелает отослать Кончини, никогда больше не иметь любовницы. А чтобы дать ей доказательство того, что он может еще любить, он сблизился с ней. Результатом этого сближения была беременность.

На свет явилась дочь, уж она-то наверняка была от Генриха IV: королева Англии.

Это супружеское сближение явилось следствием большой политической ссоры: король наотрез отказывал своим детям в супружестве с испанками, боясь влияния иезуитов. Он хотел женить своих детей в Лотарингии и Савойе, а эти альянсы королева рассматривала как недостойные. Эта близость больно ранила Кончини. Он не мог простить королеве ее неверности. Она была не дальнего ума, и ее легко убедили, что Генрих сблизился с ней, чтобы ее отравить и жениться на мадемуазель д'Антраг. Королева поверила, прекратила есть с королем, ела только у себя, отказываясь от блюд, которые король посылал ей со своего стола.

Между тем из Италии прибыл новый человек, нечто вроде нормандского кондотьера, по имени Лагард. Он возвращался с войны с турками и останавливался проездом в Неаполе. Там он видел Гизов, близко сошелся со старыми убийцами Лиги и с секретарем Бирона Эбером. Этот Лагард рассказывал, как, обедая однажды у Эбера, он познакомился с человеком высокого роста, одетым в фиолетовое, который во время обеда говорил, что отправляется во Францию, чтобы убить короля. Разговор показался достаточно важным упомянутому Эберу для того, чтобы поинтересоваться именем этого человека. Ему ответили, что его зовут Равальяк.