Двадцать лет спустя (иллюстрации Боже) - Дюма Александр. Страница 21

— Пожалуйста, без лицемерия. Вы знаете, я этого не люблю. Откройте-ка лучше окно да спустите хлеб, цыпленка и бутылку вина своему другу Планше: он уже целый час из сил выбивается, хлопая в ладоши под окном.

Действительно, Планше, задав лошадям овса и соломы, вернулся под окно и уже три раза повторил условный сигнал.

Базен повиновался и, привязав к концу веревки три названных предмета, спустил их Планше. Последний, не требуя большего, тотчас ушел к себе под навес.

— Теперь давайте ужинать, — сказал Арамис.

Друзья сели за стол, и Арамис принялся резать ветчину, цыплят и куропаток с мастерством настоящего гастронома.

— Черт возьми, как вы едите! — сказал д’Артаньян.

— Да, неплохо. А на постные дни у меня есть разрешение из Рима, которое выхлопотал мне по слабости моего здоровья господин коадъютор. К тому же я взял к себе бывшего повара господина Лафолона, знаете, старого друга кардинала, того знаменитого обжоры, который вместо молитвы говорил после обеда: «Господи, помоги мне хорошо переварить то, чем я так славно угостился».

— И все же это не помешало ему умереть от расстройства желудка, — заметил, смеясь, д’Артаньян.

— Что делать? — сказал Арамис с покорностью. — От судьбы не уйдешь.

— Простите, дорогой мой, но можно вам задать один вопрос?

— Ну разумеется, задавайте: вы ведь знаете, между нами нет тайн.

— Вы разбогатели?

— О, боже мой, нисколько. Я имею в год двенадцать тысяч ливров, да еще маленькое пособие в тысячу экю, которое мне выхлопотал принц Конде.

— Чем же вы зарабатываете эти двенадцать тысяч, — спросил д’Артаньян, — своими стихами?

— Нет, я бросил поэзию; так только, иногда сочиняю какие-нибудь застольные песни, любовные сонеты или невинные эпиграммы. Я пишу проповеди, мой милый!

— Как, проповеди?

— Замечательные проповеди, уверяю вас. По крайней мере по отзывам других.

— И вы сами их произносите?

— Нет, я их продаю.

— Кому?

— Тем из моих собратьев, которые мечтают сделаться великими ораторами.

— Вот как! А вас самого разве никогда не прельщала слава?

— Разумеется, прельщала, но моя натура одержала верх. Когда я на кафедре и на меня смотрит хорошенькая женщина, то я начинаю на нее смотреть; она улыбается, я улыбаюсь тоже. Тогда я сбиваюсь с толку и несу чепуху; вместо того чтобы говорить об адских муках, я говорю о райском блаженстве. Да вот, к примеру, со мной так и случилось в церкви Святого Людовика в Маре… Какой-то дворянин рассмеялся мне прямо в лицо. Я прервал свою проповедь и заявил ему, что он дурак. Прихожане отправились за камнями, а я тем временем так настроил собрание, что камни полетели в дворянина. Правда, наутро он явился ко мне, воображая, что имеет дело с обыкновенным аббатом.

— И какие же последствия имел этот визит? — спросил д’Артаньян, хватаясь за бока от хохота.

— Последствием было то, что мы назначили на другой день встречу на Королевской площади. Да ведь вы сами знаете, как было дело, черт возьми!

— Уж не против ли этого невежи выступал я вашим секундантом? — спросил д’Артаньян.

— Именно. Вы видели, как я его отделал.

— И он умер?

— Решительно не знаю. Но на всякий случай я дал ему отпущение грехов — in articulo mortis. [7] Достаточно убить тело, а душу губить не следует.

Базен сделал жест отчаяния, показавший, что он, может быть, и одобряет такую мораль, но отнюдь не одобряет тон, каким она высказана.

— Базен, любезнейший, вы не замечаете, что я вижу вас в зеркале! А ведь я вам запретил раз навсегда всякие выражения одобрения или порицания. Будьте добры, принесите-ка нам испанского вина и отправляйтесь в свою комнату. К тому же мой друг д’Артаньян желает сказать мне кое-что по секрету. Не правда ли, д’Артаньян?

Д’Артаньян утвердительно кивнул головой, и Базен, подав испанское вино, удалился.

Оставшись одни, друзья некоторое время молчали. Арамис, казалось, предавался приятному пищеварению, а д’Артаньян готовился приступить к своей речи. Оба украдкой поглядывали друг на друга.

Арамис первый прервал молчание.

Глава 11

Два хитреца

— О чем вы думаете, д’Артаньян, и чему улыбаетесь?

— Я думаю, — сказал д’Артаньян, — что, когда вы были мушкетером, вы всегда смахивали на аббата, а теперь, став аббатом, вы сильно смахиваете на мушкетера.

— Это верно, — засмеялся Арамис. — Человек, как вы знаете, мой дорогой д’Артаньян, странное животное, целиком состоящее из противоречий. С тех пор как я стал аббатом, я только и мечтаю что о сражениях.

— Это видно по вашей обстановке: сколько у вас тут рапир, и на любой вкус! А фехтовать вы не разучились?..

— Я? Да я теперь фехтую так же, как фехтовали вы в былое время, даже лучше, быть может. Я этим только и занимаюсь целый день.

— С кем же?

— С превосходным учителем фехтования, который живет здесь.

— Как, здесь?

— Да, здесь, в этом самом монастыре. В иезуитских монастырях можно встретить кого угодно…

— В таком случае вы убили бы господина де Марсильяка, если бы он напал на вас один, а не во главе двадцати человек?

— Непременно, — сказал Арамис, — и даже во главе его двадцати человек, если бы только я мог пустить в ход оружие, не боясь быть узнанным.

«Да он стал гасконцем не хуже меня, черт побери!» — подумал д’Артаньян и прибавил вслух:

— Итак, мой милый Арамис, вы спрашиваете, для чего я вас разыскивал?

— Нет, я этого не спрашивал, — лукаво заметил Арамис, — но я ждал, когда вы сами мне это скажете.

— Ну хорошо, так вот, я искал вас единственно для того, чтобы предложить вам возможность убить господина де Марсильяка, когда вам заблагорассудится, хотя он и светлейший принц.

— Так, так, так! Это мысль! — сказал Арамис.

— Которою я и предлагаю вам воспользоваться, дорогой мой. У вас тысяча экю дохода в аббатстве, да от продажи проповедей вы имеете двенадцать тысяч. Но скажите: богаты ли вы сейчас? Отвечайте откровенно!

— Богат? Да я нищ, как Иов! Обшарьте у меня все карманы и ящики — больше сотни пистолей и не найдете.

«Сто пистолей, черт возьми! И это он называет быть нищим, как Иов! — подумал д’Артаньян. — Будь они у меня всегда под рукой, я был бы богат, как Крез».

Затем прибавил вслух:

— Вы честолюбивы?

— Как Энкелад.

— Так вот, мой друг, я дам вам возможность стать богатым, влиятельным и получить право делать все, что вздумается.

Облачко пробежало по челу Арамиса, такое же мимолетное, как тень, пробегающая по ниве в августе месяце; но, как ни было оно мимолетно, д’Артаньян все же его заметил.

— Говорите, — сказал Арамис.

— Сперва еще один вопрос. Вы занимаетесь политикой?

В глазах Арамиса сверкнула молния, такая же быстрая, как тень, промелькнувшая по его лицу прежде, но все же недостаточно быстрая, чтобы ее не заметил д’Артаньян.

— Нет, — ответил Арамис.

— Тогда любое предложение вам будет на руку, раз сейчас над вами нет иной власти, кроме божьей, — засмеялся гасконец.

— Возможно.

— Вспоминаете ли вы иногда, милый Арамис, о славных днях нашей молодости, проведенных среди смеха, попоек и поединков?

— Да, конечно, и не раз жалел о них. Счастливое было время! Delectabile tempus! [8]

— Так вот, друг мой, эти веселые дни могут повториться, это счастливое время может вернуться. Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас, потому что вы были душой нашего союза.

Арамис поклонился скорее из вежливости, чем из благодарности.

— Опять окунуться в политику! — проговорил Арамис умирающим голосом и откидываясь на спинку кресла. — Ах, дорогой д’Артаньян, вы видите, как размеренно и привольно течет моя жизнь. А неблагодарность знатных людей мы с вами испытали, не так ли?