Жизнь Людовика XIV - Дюма Александр. Страница 76

Королева приняла прелата очень ласково и убедительно просила его согласиться на свидание с кардиналом, но коадъютор, желая сохранить всю свою популярность у парижан, отказался. Королева несколько рассердилась; коадъютор дал ей время высказать неудовольствие и вежливо заметил, что если он примирится с кардиналом, то лишится своего влияния и не будет в состоянии сделать для нее что-либо.

Через несколько дней после этого посещения герцогине де Шеврез было позволено представиться королеве. Герцогиня со своими связями все еще была важной приятельницей и тайным врагом королевы, однако она боялась, как бы с ней не случилось какой-либо неприятности в дороге, и решилась ехать только тогда, когда первый президент клятвенно заверил, что с ней ничего плохого не случится. Действительно, она вернулась потом в Париж в целости и сохранности. Королева приняла ее, хотя не обняла, как это бывало раньше.

На другой день была очередь принца Конти. Он приехал в Компьен под предлогом повидаться со своим братом. Кардинал, словно нечаянно, встретился с ним у последнего и пригласил к себе на обед.

Вдруг пришло известие, что герцог д'Аркур перешел Шельду между Бушеном и Валансьеном и обратил в бегство неприятельскую кавалерию в количестве 8000 всадников. Хотя эта победа вовсе не могла сравниться с победами при Рокруа и Лане, это все-таки была победа, и королева решила ею воспользоваться и возвратиться в Париж. Приезд королевы в Париж после шестимесячного отсутствия состоялся 18 числа.

«Возвращение короля в столицу, — пишет г-жа Моттвиль, — было истинным чудом для парижан и великой победой для министра. Никогда народ не сопровождал такими густыми толпами карету короля, и казалось, по этой всеобщей радости, что прошедшее забыто. Мазарини, к которому многие питали ненависть, был с принцем у дверей кареты, и все встречавшие королевский поезд так внимательно на него смотрели, что можно было подумать, будто бы они его никогда раньше не видели. Все показывали на кардинала пальцами и говорили друг другу: „Вот Мазарин!“ Народ, столпившийся до такой степени, что остановил королевский поезд, благословлял короля и королеву, высказывался благосклонно по отношению к кардиналу. Одни говорили, что он хорош собой, другие протягивали ему руки и уверяли, что очень его любят и уважают, что будут пить за его здоровье. Наконец, после того как королева приехала во дворец, народ в знак благодарности зажег по всему городу огни и благословлял Мазарини, который возвратил ему короля».

Г-жа Моттвиль прибавляет, что в этот день Мазарини велел раздать деньги простому народу, а некоторые писатели утверждают, что министр, несмотря на скупость, истратил 100 000 ливров, чтобы достойно оформить этот торжественный въезд.

Было ли это выражение народной радости истинным или притворным, но прискорбно то, что королева приняла радостные восклицания, которыми приветствовали ее возвращение, за одобрение того, что она сделала.

Вечером у королевы состоялся большой съезд. Когда кардинал ушел, чтобы, как он сам сказал, немного отдохнуть, герцог Орлеанский ввел через малые комнаты герцога де Бофора. Бофор всячески постарался доказать, что он всегда останется верным слугой ее величества, королева уверяла, что она все забыла, и они расстались, нисколько не поверив друг другу. Свидание состоялось в той самой комнате, в которой семь лет назад герцог де Бофор был арестован.

На другой день можно было думать, что королева не уезжала из Парижа. Однако, очевидно, все эти примирения были весьма поверхностны, оставаясь глубоко отравленными. Конде же более чем когда-либо обнаруживал свое неудовольствие; он полагал, что за все расплатился, доставив, согласно обещанию, короля в Париж, и постоянно грезил отъездом. Более всего ему представлялось неприятным предстоящее бракосочетание герцога Меркера с Викторией Манчини; он также знал, что королева секретно принимала де Бофора, видел, что министр готов осыпать всеми милостями Вандомов, к которым сам питал ненависть, между тем как, несмотря на его просьбы, мужу его сестры, герцогу Лонгвилю, не давали обещанного договором губернаторства Пон-де-л'Арш. Наконец, однажды вечером, когда он с особой настойчивостью упрашивал кардинала исполнить просьбу его сестры, последний, против своего обыкновения, отвечал довольно грубо.

— Вы, ваше высокопреосвященство, желаете, как видно, войны? — с гневом спросил принц.

— Я ее не желаю, — ответил министр, — но если вы, принц, ее мне объявите, то я постараюсь ее выдержать.

Конде взял свою шляпу и со свойственной ему насмешливой улыбкой уронил:

— Прощайте, Марс! — И почтительно поклонившись, вышел.

Слово было сказано, его услышали, и на другой день кардинала называли не Мазарини, но «бог Марс».

Все полагали, что на сей раз принц окончательно поссорился с министром, и наиболее ревностные приверженцы Фронды стали записываться у принца Конде, но герцог Орлеанский, который не прекращал своих ходатайств о возведении аббата ла Ривьера в кардинальское звание, по-видимому, помирил их. Одним из главных условий примирения было дарование принцессе Марсильяк и г-же де Пон с, и раза табурета». Принц не мог удержаться, чтобы не сделать смешную гримасу, когда узнал, что Мазарини согласился оказать подруге герцогини Лонгвиль и супруге ее любезника столь великую милость. В значении этой гримасы никто не сомневался.

Однако, это право было делом чрезвычайно важным. Хотя читателю оно может показаться и не заслуживающим особого внимания, оно, тем не менее, стало причиной маленькой революции при дворе. Правила этикета требовали, чтобы правом пользоваться табуретом королевы могли только жены и дочери герцогов или пэров, имеющих на свое звание диплом. Сестре герцога де Рогана Анри IV предоставил это право более потому, что она была его родственницей, и по этому поводу много гневались и роптали. Со своей стороны Луи XIII дал это право дочерям Буйонского дома, поскольку они происходили от владетельных принцев. Анна Австрийская в начале своего регентства дала «право табурета» графине Флейкс, дочери маркизы Сенессей потому, что графиня Флейкс приходилась ей родней. Но жена принца Марсильяка и г-жа де Пон, вдова Франсуа-Александра д'Альбера не могли иметь никакого права на это. Дворянство восстало против таких домогательств, произошло несколько собраний, одно из которых — у маркиза Монгла, гардеробмейстера ее величества — торжественно подписало свою протестацию. Все это стало для принца Конде новым поводом к недовольству королевой, ибо она, желая показать, что действует по принуждению, позволила самым приверженным к себе лицам принять участие в оппозиции, которая вскоре приобрела столь важное значение, что королева объявила принцу о необходимости уступить перед всеобщим неудовольствием. Четыре маршала были посланы объявить собранию дворянства, что королева лишает принцессу Марсильяк и г-жу де Пон этой милости. Случай отомстить не замедлил представиться, и принц Конде с радостью им воспользовался. Герцог Ришелье, сын племянника великого Ришелье, влюбился в г-жу де Пон, которую королева так легко лишила «права табурета». На эту любовь при дворе смотрели неблагосклонно, так как связь герцога Ришелье, бывшего тогда губернатором в Гавре, с г-жой де Пон стала важным политическим обстоятельством: г-жа де Пон была искренней приятельницей герцогини Лонгвиль, а герцогиня Лонгвиль имела через своего мужа очень большое влияние в Нормандии. Принц Конде желал как можно скорее соединить влюбленных узами брака, хотя все смотрели на это как на дело невозможное. Конде отвез вдову де Пон и ее обожателя в дом герцогини Лонгвиль в Три, где они и были обвенчаны, а после обряда Конде уговорил герцога Ришелье немедленно ехать в Гавр, чтобы тотчас же принять вверенный ему город. Потом принц Конде возвратился ко двору и стал перед всеми хвастать, что герцог Лонгвиль владеет теперь в Нормандии еще одной крепостью.

Этот удар жестоко поразил королеву и кардинала, которые уже давно с трудом переносили проделки принца. Они окончательно расстроились, когда 1 января 1650 года герцогиня де Шеврез, которая, казалось, снова входила в милость, приехала поздравить королеву с Новым годом. Кардинал был у королевы, а когда герцогиня собралась уходить, он подошел к ней, и, подводя к окну, спросил: