Кавалер Красного замка - Дюма Александр. Страница 35

— Черт побери, гражданин Моран, — сказал Морис, — вы не только светский человек, но даже ученый!

— О, я много видел и в особенности много читал, — сказал Моран. — Притом не должен ли я подготовить себя к светской жизни, в лабиринт которой надеюсь вступить, когда повезет Фортуна? А уже время, гражданин Морис, время!

— Полноте, — сказал Морис, — вы выражаетесь словами старика. А сколько вам лет?

Моран вздрогнул при этом вопросе, впрочем, весьма естественном.

— Мне тридцать восемь лет, — сказал он, — да, вот что значит быть ученым, как вы говорите, их лета неопределенны.

Женевьева расхохоталась. Морис вторил ей, Моран же только улыбнулся.

— Так вы много путешествовали? — спросил Морис, подавляя своей ножищей ножку Женевьевы, которая старалась неприметно высвободить ее.

— Я провел часть моей молодости за границей, — отвечал Моран.

— Много видели, виноват, много сделали наблюдений, хотел я сказать, — подхватил Морис. — Такой человек, как вы, не оставит ничего без внимания.

— Да, признаюсь, много видел, — отвечал Моран. — Прибавлю даже, что я все видел.

— Все, гражданин, это много, — подхватил, усмехнувшись, Морис. — Если вы поищете…

— Ах, да, королева, — сказал Моран. — Вы правы, господин Морис, никогда не видел. Правда, в наше время два предмета встречаются все реже.

— Кто же это? — спросил Морис.

— Первое, — важно отвечал Моран, — это бог.

— А, — сказал Морис. — Зато я могу показать вам богиню.

— Как это? — прервала Женевьева.

— Да, богиню новейшего произведения, новоизобретенную Богиню Разума. Мой друг, о котором вы иногда слышали от меня, любезный, добрый Лорен, золотой человек; но одна беда — он сочиняет четверостишия и каламбуры.

— Так что же?

— А то, что он заплатил дань городу Парижу Богиней Разума, так ловко выбранной, что не к чему придраться. Это гражданка Артемиза, бывшая оперная танцовщица, ныне торгуюшая разными духами на улице Мартен. Когда окончательно посвятит ее в богини, я берусь вам представить ее.

Моран с важностью благодарил Мориса наклоном головы и продолжал:

— Другое, — сказал он, — это король.

— О, это уже труднее, — подхватила Женевьева, стараясь улыбнуться. — Его нет более.

— Вы бы постарались насмотреться на последнего, — добавил Морис.

— Да, вот почему, — сказал Моран, — я не могу иметь понятия о коронованном челе. А ведь это печально.

— И очень, — отвечал Морис, — уверяю вас. А я почти каждый месяц вижу одну особу.

— Коронованное чело? — спросила Женевьева.

— Почти что так, — подхватил Морис. — Чело, на котором лежало тяжелое и мрачное ярмо короны.

— Ах, да, королева, — сказал Моран. — Вы правы, господин Морис, это должно быть скорбное зрелище.

— Так ли она красива и величественна, как говорит о ней молва? — спросила Женевьева.

— Неужели вы ее никогда не видели, сударыня? — спросил удивленный Морис.

— Я? Никогда… — ответила молодая женщина.

— В самом деле, — сказал Морис, — это странно!

— Отчего же странно? — отвечала Женевьева. — Мы жили в провинции до 91-го года, с 91-го я живу на старой улице Сен-Жак, которая очень похожа на деревню, разве с той разницей, что в ней никогда не видишь солнце, мало воздуха и немного цветов. Вам известна моя жизнь, гражданин Морис. Она всегда была такова. Где же вы хотите, чтобы я видела королеву? Я не имела никогда случая.

— И не думаю, чтобы вы воспользовались тем, который, к несчастью, может представиться! — сказал Морис.

— Что вы этим хотите сказать? — спросила Женевьева.

— Гражданин Морис, — подхватил Моран, — намекает на одно предложение, что уже и не тайна.

— Какое же? — спросила Женевьева.

— Вероятно, он имеет в виду приговор Марии-Антуанетте и ее печальный конец там же, где погиб ее муж. Гражданин говорит, что вы не воспользуетесь случаем, чтобы взглянуть на нее в этот день, когда она оставит Тампль, чтобы ступить на площадь Революции.

— О, конечно, нет! — вскрикнула Женевьева после слов Морана, произнесенных им с ледяным хладнокровием.

— Тогда накиньте на это скорбную завесу, — продолжал равнодушный химик, — ибо австриячку бдительно стерегут, а республика такая волшебница, что хоть кого обратит в невидимку.

— Признаюсь, — сказала Женевьева, — что мне любопытно было бы взглянуть на эту несчастную.

— Послушайте, — сказал Морис, горя нетерпением предупредить малейшее желание Женевьевы. — Действительно ли вам это угодно? Тогда одного слова вашего довольно; республика, правда, волшебница, согласен с гражданином Мораном, но я, в качестве муниципала, как вам известно, также владею волшебным жезлом.

— Так вы мне можете доставить случай видеть королеву? — вскрикнула Женевьева.

— Конечно.

— Как же это? — спросил Моран, обменявшись с Женевьевой быстрым взглядом, который, однако же, не заметил молодой человек.

— Нет ничего проще, — сказал Морис. — Нельзя сомневаться, что есть муниципалы, на которых не надеются; но я достаточно доказал мою благонадежность, чтобы не быть в числе их. Притом же вход в Тампль зависит как от муниципалов, так и от начальника караула. В день моего дежурства, как бы нечаянно, заведующий караулами будет мой друг Лорен, который, кажется, впоследствии может заместить генерала Сантера, о чем можно заключить из того, что он в три месяца из капралов повышен до майора. Ну так вот! Приходите ко мне в Тампль в день моего дежурства, то есть в будущий четверг.

— Ну, видите! — сказал Моран. — Как все делается по вашему желанию, как будто нарочно все так сошлось.

— О, нет, нет, — сказала Женевьева, — я не хочу.

— Почему же? — вскричал Морис, который в посещении Тампля видел лишь средство пробыть некоторое время с Женевьевой в тот день, в который он лишен был этого счастья.

— Потому, — сказала Женевьева, — что вам за это придется отвечать, любезный Морис. И если бы что случилось с вами; нашим другом, если бы из-за исполнения моей прихоти с вами случились бы неприятности, то этого я себе вовек не прощу.

— Что благоразумно, то благоразумно, Женевьева, — сказал Моран. — Поверьте мне, ныне общая недоверчивость; подозревают даже самых преданных патриотов; откажитесь лучше от этого намерения, которое не что иное для вас — что вы и сами подтверждаете, — как прихоть.

— Подумаешь, что вы это из зависти говорите, Моран, и что, не видав никогда ни короля, ни королевы, вы не хотите, чтобы и другие их видели. Ну, полноте рассуждать, будьте нашим спутником.

— Я! О, нет!..

— Теперь уже не гражданка Диксмер желает войти в Тампль, а я прошу ее и вас прийти и скрасить одиночество несчастного узника. Надо сказать, что, когда за мной запрут ворота, к счастью, только на 24 часа, я становлюсь таким же пленником, как король или принцессы крови. Приходите же, умоляю вас.

— Ну, Моран, — сказала Женевьева, — проводите же меня.

— Это будет потерянный день, — сказал Моран.

— Так и я не пойду, — прибавила Женевьева.

— Почему же? — спросил Моран.

— Боже мой, очень просто, — сказала Женевьева, — потому что я не уверена, что муж пойдет со мной и что если вы не возьметесь быть моим провожатым, вы, человек рассудительный, человек тридцати восьми лет, то во мне недостанет смелости пройти мимо артиллеристов, егерей и гренадер и просить свидания с муниципалом, который только тремя или четырьмя годами старше меня.

— В таком случае, гражданин, — сказал Морис Морану, — если вы обыкновенный смертный, пожертвуйте половиной дня жене вашего друга.

— Извольте! — сказал Моран.

— Теперь, — подхватил Морис, — я у вас только одного прошу — это скромности. Само посещение Тампля навлекает подозрение. Если затем последует какой-нибудь несчастный случай, всем нам неизбежно предстоит потерять голову на плахе. Якобинцы не шутят, черт возьми! Вы, кажется, слышали, как они обошлись с жирондистами?

— Тьфу, пропасть, — сказал Моран, — надо принять во внимание все, что говорит гражданин Морис. Такой способ окончить торговые занятия мне совсем не по нутру.