Калабрийские бандиты - Дюма Александр. Страница 1

Калабрийские бандиты

Глава I

Рассказ, который вы сейчас услышите, всего лишь эпизод из жизни калабрийских разбойников. А потому не угодно ли последовать за мною в Калабрию. Там мы взберемся на один из пиков Апеннин, на самую вершину, и, повернувшись лицом к югу, увидим слева Козенцу, а справа — Санто-Лючидо. Прямо же, почти в миле расстояния, по крутым уступам змеей извивается горная дорога, в момент, к которому относится начало моего рассказа, освещенная кострами, вокруг которых группируются вооруженные люди. Это — военный отряд, снаряженный для поимки разбойника Жакомо, с шайкой которого отряду пришлось сегодня уже обменяться несколькими выстрелами. Но с наступлением ночи продолжать преследование уже рискованно, и приходится ждать утра, чтобы при свете обыскать всю гору.

Теперь взгляните вниз, и на расстоянии около пятнадцати футов под собой увидите горное плато, окруженное красноватыми скалами, густою зеленью дубов и бледными, низкорослыми пробковыми деревцами. Вы различаете уже, не так ли, четырех людей, занятых, по-видимому, приготовлениями к ужину: они разводят огонь и обдирают барана. Четверо других играют в «morra» [1] с такой быстротой, что вы не успеваете следить за движениями пальцев игроков. А вот двое, стоящие на часах, в своей неподвижности напоминающие обломки камней, которым случайно придана человеческая форма. Вот сидящая женщина — она боится пошевельнуться, чтобы не разбудить заснувшего на ее руках ребенка. И, наконец, в стороне — бандит, кидающий последние комья земли на свежий могильный холм. Это — Жакомо; женщина — его любовница; а те, что стоят на часах и готовят ужин, — люди его шайки. Что же касается нашедшего успокоение в могиле, так это Иеронимо, бывший помощник атамана: пуля избавила его от виселицы, уже приготовленной для Антонио, другого помощника атамана, имевшего глупость попасть в руки солдат.

Теперь, когда вы уже знакомы как с местом действия, так и с самими действующими лицами, я приступаю к своему рассказу.

Окончив свою печальную работу, Жакомо выронил из рук заступ и опустился на колени. Так он стоял с четверть часа, неподвижный и погруженный в молитву. Затем, вынув из-за пазухи привязанное к красной ленточке сердечко с изображением св. Девы с Младенцем, Жакомо поцеловал его с благоговением истинного разбойника. Затем, медленно поднявшись, все еще с опущенной головой и со скрещенными на груди руками, он подошел к скале, вершина которой высилась над площадкой, и прислонился к ней.

Сделал он это так тихо, что никто не заметил, как он переменил место. По-видимому, то, что он увидел, ему показалось нарушением дисциплины, так как, окинув взором окружавших его людей, он сдвинул брови, а его широкий рот изверг отвратительное богохульство, способное, в глазах разбойников, потрясти небо:

— Sanque di Christo!..

Разрезавшие на куски барана мгновенно выпрямились, точно получили по спинам удар палкой. У игроков руки замерли в воздухе. Часовые обернулись. Женщина задрожала, а ребенок заплакал.

Жакомо топнул ногой.

— Мария, заставьте замолчать ребенка, — сказал он.

Мария поспешно расстегнула вышитую золотом ярко-красную корсетку и, приблизив к губам ребенка полную, с бронзовым оттенком грудь, составляющую красоту романской женщины, склонилась над ним и, как бы защищая, прикрыла обеими руками. Ребенок взял грудь и затих.

Жакомо казался удовлетворенным столь явными признаками повиновения; за минуту перед тем свирепое, его лицо приняло обычное выражение с оттенком печали; затем жестом руки было позволено всем продолжать оставленные занятия.

— Мы кончили игру, — сказали одни.

— Баран готов, — возвестили другие.

— Хорошо. В таком случае, ужинайте.

— А вы, капитан?

— Я не буду.

— Я тоже, — послышался тихий голос женщины.

— Это почему, Мария?

— Я не голодна.

Последние слова, произнесенные робко и едва слышным голосом, тронули прозвучавшим в них затаенным страданием бандита; он положил свою смуглую руку на голову подруги. Сняв с головы его руку, женщина приникла к ней своими губами.

— Вы славная женщина, Мария.

— Я люблю вас, Жакомо.

— Ну, так будьте благоразумной и принимайтесь за еду.

Мария повиновалась.

Тогда они оба заняли места у соломенной циновки, на которой были разложены зажаренные при помощи ружейного ствола, заменявшего вертел, куски барана, козий сыр, лесные орехи, хлеб и вино.

Жакомо вытащил засунутые в ножны кинжала серебряные нож и вилку и подал их Марии, а сам ограничился чашкой чистой воды. Атаман давно уже отказался от вина, опасаясь быть отравленным крестьянами, доставляющими его.

И вот каждый принялся за еду, исключая часовых, которые время от времени поворачивали головы и кидали беспокойные взгляды на исчезающие с ужасающей быстротой припасы. По мере приближения к концу ужина беспокойство часовых росло, и в конце концов еда товарищей занимала их внимание несравненно больше, чем лагерь врагов.

Между тем, выражение печали не сходило с лица Жакомо; казалось, он весь погрузился в одолевшие его воспоминания. И наконец, будучи, по-видимому, не в силах бороться с охватившим его желанием высказаться, он провел рукой по лбу и заговорил.

— Должен я вам, дети, рассказать одну историю… Вы можете идти, — прибавил он, обращаясь к часовым. — В такое время они не осмелятся нас разыскивать.

Часовые не заставили повторять приглашения и их совместные усилия оживили начавшую было затихать трапезу.

— Хотите, я их замещу? — предложила Мария.

— Спасибо, в этом нет необходимости.

Мария робким движением вложила в руку Жакомо свою. Покончившие с ужином расположились поудобнее, чтобы послушать. Продолжавшие еду придвинули поближе оставшееся еще несъеденным, чтобы не тянуться и не просить о передаче, и все принялись слушать рассказ с тем особенным интересом, к которому склонны люди, ведущие беспокойный, бродячий образ жизни.

— Это было в девяносто девятом году, когда французы овладели Неаполем и учредили в нем республику. Республика, в свою очередь, захотела овладеть Калабрией… Но, per Baccho! отвоевать у горцев гору — дело нелегкое, в особенности — для безбожников. Так же, как сейчас мы, защищали горы несколько банд. Горы и поныне наши. А ведь тогда за головы атаманов были назначены награды, как теперь за мою. Голова Чезариса, между прочим, была оценена в три тысячи неаполитанских дукатов.

Однажды ночью, до наступления которой, враги, как и сегодня, успели обменяться всего несколькими выстрелами, два молодых пастуха, стерегшие свои стада в горах Тарсии, ужинали у костра, разведенного скорее от волков, чем от холода. Это были красивые ребята, пара истых калабрийцев, полуобнаженных, с бараньей шкурой вокруг пояса вместо одежды, с сандалиями на ногах и ленточкой на шее, на которой висел образок Младенца Иисуса. Были они, приблизительно, одного возраста; ни тот, ни другой не знали отца, их нашли подкинутыми в трех днях пути — одного от Тарента, другого от Реджио, что доказывало только то, что они не принадлежали к одной семье. Подобрали их тарсийские крестьяне и назвали, как вообще принято называть подкидышей, детьми Мадонны. Крестные же имена их были — Керубино и Челестини.

Дети привязались друг к другу, так как их сблизило между собой их бобыльство.

Приютившие их люди не оставили детей в неведении относительно того, что это доброе дело было совершенно из милосердия, в надежде заслужить вечное блаженство. Сознание оторванности от окружающего еще больше скрепляло их дружбу.

Итак, как я уже сказал, они стерегли свои стада, ели хлеб из одного мешка и запивали его водой из одной чашки, любуясь на звезды, беззаботные и счастливые, словно были обладателями всех земных благ.