Капитан Памфил - Дюма Александр. Страница 4

Теперь, когда мы один за другим рассмотрели эти трофеи, за каждым из которых стоит целый мир, окиньте взглядом столы: на них разбросаны в беспорядке тысячи разнообразных предметов, и кажется, что они сами изумлены тем, что их собрали вместе. Здесь японский фарфор, египетские статуэтки, испанские ножи, турецкие кинжалы, итальянские стилеты, алжирские туфли без задников, черкесские ермолки, истуканы с берегов Ганга, альпийский хрусталь. Смотрите: вам хватит этого на целый день.

У вас под ногами лежат тигровые, львиные и леопардовые шкуры, добытые в Азии и Африке; над головой — распростертые, будто наделенные жизнью крылья: морская чайка, застывшая в миг, когда волна изгибается и падает, а она пролетает под ее сводом, словно под аркой; баклан, что, завидев на поверхности воды рыбу, складывает крылья и камнем обрушивается на нее; кайра, ныряющая, когда охотник направляет на нее ружье, и вновь показывающаяся вне пределов досягаемости; наконец, зимородок, этот альцион древних, чье оперение сверкает самыми яркими оттенками аквамарина и ляпис-лазури.

Во время вечернего приема у художника особенного внимания любителя заслуживает коллекция разнородных трубок, уже набитых и ожидающих, словно Прометеев человек, что для них похитят небесный огонь. Знайте: не существует ничего более своенравного и прихотливого, чем характер курильщика. Один предпочитает простую глиняную трубку, которую наши старые ворчуны метко прозвали носогрейкой: ее скромно набивают ординарным табаком французской государственной монополии, так называемым капральским. Другой может поднести к своим изнеженным губам лишь янтарный мундштук арабской трубки с длинным чубуком, которую заполняет черный алжирский или зеленый тунисский табак. Этот, важный, будто куперовский вождь, размеренно попыхивает трубкой мира с мэрилендским табаком; руку другого, более чувственного, чем набоб, обвила, словно змея, гибкая трубка индийского кальяна, допускающая латакийский пар к его устам лишь охлажденным и благоухающим розами и росным ладаном. Есть и такие, что привычно предпочитают пенковую трубку немецкого студента и крепкую бельгийскую сигару из мелко нарубленных листьев воспетому Ламартином турецкому наргиле и табаку Синая (его репутация поднимается и падает в зависимости от того, где он собран — на горе или на равнине). Наконец, прочие — оригинальности ради или из прихоти — вывихивают себе шею, поддерживая гургури негров в вертикальном положении, пока услужливый друг, забравшись на стул, пытается посредством горящих углей и дыхания слабой груди сначала высушить, а потом зажечь глинистую траву Мадагаскара.

Когда я вошел к нашему амфитриону, каждый приглашенный уже сделал свой выбор и все места были заняты. Но при моем появлении гости потеснились, и все чубуки — деревянные и глиняные, роговые и из слоновой кости, из жасмина и янтаря — движением, своею точностью сделавшим бы честь роте национальной гвардии, оторвались от страстно сжимавших их губ и протянулись ко мне. Жестом поблагодарив присутствующих, я вытащил из кармана лакричную бумагу и принялся с ловкостью и терпением старого испанца скручивать в пальцах маленькую андалусскую сигару.

Через пять минут атмосфера, в которую мы погрузились, способна была привести в движение паровое судно в сто двадцать лошадиных сил.

Насколько позволял дым, можно было разглядеть, помимо приглашенных, обычных сотрапезников, с которыми читатель уже познакомился. Это была Газель, которая начиная с этого вечера занималась странным делом: поднималась по мраморному камину, чтобы погреться под лампой; она чрезвычайно рьяно предавалась этому невероятному упражнению. Это был Том, на которого Александр Декан опирался словно на диванную подушку и который время от времени поднимал из-под хозяйской руки свою славную голову, шумно дул, отгоняя щекотавший ему ноздри дым и с тяжелым вздохом вновь укладывался. Это был Жак I, сидевший на табурете рядом со старым своим другом Фо, который при помощи плетки довел его воспитание до той степени совершенства, какой оно достигло, и к которому Жак испытывал глубочайшую признательность, а главное — которому слепо повиновался. Наконец, в центре круга и в своей банке находилась мадемуазель Камарго, чьи гимнастические и гастрономические подвиги должны были доставить особенное удовольствие в этот вечер.

Дойдя до этого места, мы должны бросить взгляд на прошлое и сообщить читателю, какое небывалое стечение обстоятельств привело к тому, что мадемуазель Камарго, родившаяся на равнине Сен-Дени, оказалась в компании Тома, уроженца Канады, Жака, увидевшего свет на побережье Анголы, и Газели, выловленной в болотах Голландии.

Известно, какое оживление царит в парижских кварталах Сен-Марген и Сен-Дени, когда сентябрь приносит с собой открытие охоты; вам повсюду встречаются горожане, возвращающиеся с канала, куда они отправились набить себе руку, стреляя по ласточкам; у каждого ружье на плече, собака на поводке; каждый дает себе слово не быть в этом году таким мазилой, как в прошлом, и останавливает всех знакомых вопросом: «Любите ли вы перепелок и куропаток?» — «Да». — «Отлично! Я пришлю вам их третьего или четвертого числа следующего месяца…» — «Благодарю вас». — «Кстати, я восемью выстрелами убил пять ласточек». — «Превосходно». — «Неплохое попадание, не так ли?» — «Великолепное». — «Прощайте». — «До свидания».

Так вот, в конце августа 1829 года один из этих охотников вошел в двери дома № 109 улицы Предместья Сен-Дени, спросил привратника, у себя ли г-н Декан, и, получив утвердительный ответ, поднялся по ступенькам, волоча за собой собаку и задевая дулом ружья за все углы, на шестой этаж лестницы, что вела в мастерскую нашего знаменитого живописца.

Он застал там лишь его брата Александра.

Александр — один из тех умных и своеобразных людей, в ком с первого взгляда узнаешь артиста; они были бы способны на многое, если бы слишком глубокая лень не мешала им серьезно заняться чем-то одним; инстинктивно угадывая прекрасное и подлинное, они распознают его везде, где бы ни встретили, нимало не заботясь о том, признано ли другими и подписано ли известным именем вызвавшее их восторг произведение. К тому же он славный малый в полном смысле слова, всегда готовый вывернуть карманы наизнанку ради друга; подобно всем, кто слишком занят одной мыслью, которая стоит того, он легко поддается на уговоры, но не по слабости характера, а из нелюбви к спорам и из страха перед утомлением.

Находясь в подобном расположении духа, Александр легко дал вновь прибывшему уговорить себя, что с большим удовольствием откроет вместе с ним охоту на равнине Сен-Дени, где в том году, как говорили, куропатки встречались выводками, перепелки — стаями, а зайцы — стадами.

В результате этой беседы Александр заказал себе охотничью куртку у Шеврёя, ружье — у Лепажа и гетры — у Буавена; все это обошлось ему в шестьсот шестьдесят франков, не считая разрешения носить оружие, выданного ему в префектуре полиции по представлении свидетельства о благонравии и добропорядочности, которое без возражений выписал ему комиссар его квартала.

Тридцать первого августа Александр заметил, что ему недостает лишь одного, чтобы сделаться заправским охотником, — собаки. Он тотчас отправился к человеку, который вместе со своей сворой позировал его брату для картины «Ученые собачки», и спросил, нет ли у того чего-нибудь подходящего.

Хозяин ответил, что у него есть животные, обладающие в этом отношении удивительным инстинктом и, перейдя из комнаты в смежную с ней псарню, в один миг сорвал с чего-то вроде черно-белого брике [9] украшавшие его треуголку и фрак, немедленно вернулся с ним назад и предъявил его Александру как пса чистой породы. Гость заметил, что у этого породистого пса, вопреки всем принятым обыкновениям, стоячие заостренные уши, на что хозяин возразил: Лав — англичанин, а у английских собак носить такие уши считается проявлением самого лучшего тона. Поскольку, если хорошенько разобраться, это могло оказаться правдой, Александр удовлетворился объяснением и увел Лава с собой.