Королева Марго (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 101

– Тогда хоть попроси его дать тебе отставку.

– Да, окончательно!

– В таком случае предупреди его, что ты с ним расстаешься.

– Совершенно верно. Согласен. Сейчас напишу ему.

– Знаешь, Коконнас, это будет слишком вольно – писать письмо принцу крови.

– Принцу крови! Какой крови? Крови моего друга! Погоди у меня, – крикнул Коконнас, трагически вращая глазами, – погоди! Стану еще я соблюдать с ним этикет!

«И в самом деле, – подумал Ла Моль, – через несколько дней ему не будет дела ни до принца, ни до кого другого; ведь мы возьмем его с собой, если он захочет ехать с нами».

Коконнас вооружился пером и, не встречая больше сопротивления со стороны своего друга, тут же сочинил образчик красноречия, прилагаемый здесь для прочтения:

Закончив это образцовое произведение, Коконнас прочел его вслух Ла Молю, который только пожал плечами.

– Что скажешь? – спросил Коконнас, не заметив или сделав вид, что не заметил этого жеста.

– Скажу, что герцог Алансонский только посмеется над нами, – ответил Ла Моль.

– Над нами?

– Совокупно.

– По-моему, это все же лучше, чем душить нас в розницу.

– У него одно не помешает другому, – смеясь, ответил Ла Моль.

– Э, пускай! Будь что будет; а письмо отправлю завтра утром! Куда же мы отсюда пойдем спать?

– К мэтру Ла Юрьер. Знаешь, туда, в ту комнатку, где ты хотел пырнуть меня кинжалом, когда мы еще не были Орестом и Пиладом.

– Ладно, я, кстати, отправлю свое письмо с нашим хозяином.

В эту минуту панно опять раздвинулось.

– Как себя чувствуют Орест и Пилад? – спросили хором обе дамы.

– Дьявольщина! Мы умираем от голода и от любви!

На следующее утро мэтр Ла Юрьер действительно отнес в Лувр всеподданнейшее послание графа Аннибала де Коконнас.

V. Ортон

Несмотря на отказ герцога Алансонского бежать, который ставил под угрозу все дело и даже самую жизнь Генриха Наваррского, последний стал еще большим другом герцога, чем раньше.

Заметив их близость, Екатерина заключила, что они не только сговорились между собой, но и составили какой-то заговор. Она решила расспросить Маргариту; но Маргарита оказалась достойной ее дочерью: главным ее талантом было умение избегать скользких разговоров, поэтому она крайне осторожно отнеслась к вопросам своей матери и так ответила на них, что королева еще больше запуталась в своих догадках.

Таким образом, этой флорентийке не оставалось ничего другого, как руководиться своим чутьем интриги, приобретенным ею еще в Тоскане, самом интриганском изо всех мелких государств той эпохи, и чувством ненависти, воспитанным на нравах французского двора, где в эти времена борьба различных интересов и воззрений кипела сильнее, чем при любом другом дворе.

Прежде всего она поняла, что сила Беарнца отчасти заключалась в его союзе с герцогом Алансонским, и решила их разъединить. Приняв это решение, она начала улавливать своего сына с терпением и талантом рыболова, который, забросив грузила невода подалее от рыбы, мало-помалу подтягивает их к одному месту, пока не окружит со всех сторон свою добычу. Герцог Франсуа заметил усиление родительской нежности и, со своей стороны, пошел навстречу матери. А Генрих Наваррский сделал вид, что ничего не замечает, и стал следить за своим союзником еще внимательнее, чем прежде.

Каждый из них ждал какого-нибудь события. А пока они ждали этого события, для одних – вполне определенного, для других – только вероятного, в это время, утром, когда вставало розовое солнце, разливая мягкое тепло и нежный аромат – предвестники ясной погоды, какой-то бледный человек, опираясь на палку, с трудом вышел из домика за Арсеналом и поплелся по улице Пти-Мюз. Близ ворот Сент– Антуан он прошел вдоль болотистого луга, окружавшего рвы Бастилии, затем, оставив влево большой бульвар, вошел в Арбалетный сад, где сторож приветствовал его низкими поклонами.

В саду не было никого, потому что сад, как показывает само название, принадлежал частному обществу – обществу любителей стрельбы из арбалета. Но если бы там оказались гуляющие, то этот человек заслуживал бы всяческого их внимания: длинные усы, походка, хотя замедленная болезнью, но сохранившая военную выправку, – все это указывало на то, что незнакомец был офицер, раненный недавно в какой-то стычке, который пробовал свои силы после болезни и вновь привыкал к жизни под открытым небом.

Человек был закутан в длинный плащ, несмотря на наступавшую жару, и казался безобидным, но странное дело: когда распахивался плащ, под ним виднелись два длинных пистолета, пристегнутые серебряными застежками к поясу, который поддерживал засунутый за него большой кинжал и шпагу такой длины, что казалось, у владельца шпаги не хватит силы обнажить ее, а кроме того, заканчивая снизу этот ходячий арсенал, она все время била ножнами по его похудевшим и дрожавшим ногам. В дополнение к этим мерам предосторожности таинственный посетитель сада, несмотря на полное одиночество, пытливо озирался при каждом шаге, точно исследуя каждый поворот дорожки, каждую канавку, каждый кустик.

Так, пробираясь потихоньку, он углубился в сад и спокойно вошел в какое-то подобие беседки, примыкавшей к самому бульвару и отделенной от него только двойной оградой в виде густой живой изгороди и небольшой канавы. Там этот человек разлегся на дерновой скамейке рядом со столом, а через минуту сторож, совмещавший с этой должностью и ремесло харчевника, принес туда какой-то напиток для укрепления сердца.

Больной лежал уже минут десять, несколько раз подносил ко рту фаянсовую чашку и пил из нее маленькими глотками принесенное питье, как вдруг лицо его, несмотря на «интересную бледность», стало страшным. Он увидел, как со стороны Круа-Фобен, по тропинке, где теперь Неаполитанская улица, подъехал всадник, закутанный в широкий плащ, остановился у бастиона и стал ждать.

Прошло минут пять; за этот срок бледный человек, в котором читатель, вероятно, уже узнал Морвеля, едва успел оправиться от волнения, вызванного появлением всадника, как в то же время по дороге, ставшей потом улицей Фосе-Сен– Николя, какой-то юноша, одетый в узенькую безрукавку, как у пажей, подошел к всаднику.

Морвель, совершенно скрытый листвой беседки, имел полную возможность все видеть и даже слышать, и если принять во внимание, что всадник был де Муи, а юноша в курточке – Ортон, то можно себе представить, как напряглись и слух, и зрение Морвеля.

Оба вновь прибывших стали тщательно осматривать все кругом. Морвель затаил дыхание.

– Месье, можете говорить, – первым заговорил Ортон, как более молодой и, следовательно, менее осторожный, – здесь никто нас не увидит и не услышит.

– Это хорошо, – ответил де Муи. – Ты пойдешь к мадам де Сов; если она дома, отдашь ей эту записку в собственные руки; если ее дома нет, засунь записку за зеркало, куда король Наваррский кладет свои записки; после этого подожди в Лувре. Если получишь ответ, отнесешь его в известное тебе место; если же ответа не будет, то захвати с собой коротенькую аркебузу и приходи ко мне туда, куда я указал тебе и откуда я сейчас выехал.