Красный сфинкс - Дюма Александр. Страница 62
— Хорошо, — произнес кардинал, — я даю ей пенсию в двести экю.
В ту пору это было немало, тем более для одинокой старой девы. Двести экю составляли тогда тысячу двести ливров, а тысяча двести тогдашних ливров равнялась четырем-пяти тысячам нынешних франков.
Девица де Гурне хотела с поклоном поблагодарить за эту милость, но Буаробер, недовольный этим и не желавший, чтобы кардинал отделался так легко, остановил ее на первом слове.
— Монсеньер сказал «двести экю»? — спросил он.
— Да, — ответил кардинал.
— Этого достаточно для нее, монсеньер, и она вас благодарит. Но у мадемуазель де Гурне есть слуги.
— Ах, у нее есть слуги? — переспросил кардинал.
— Да, монсеньер понимает, что благородная девица не может сама себя обслуживать.
— Да, я понимаю; и какие же слуги у мадемуазель де Гурне? — спросил кардинал, заранее решивший, чтобы расположить к себе просительницу, соглашаться на все, что для нее попросит Буаробер.
— У нее есть мадемуазель Жамен, — отвечал тот.
— О, господин Буаробер! — пробормотала старая дева, считая, что он слишком свободно распоряжается благотворительностью кардинала.
— Не мешайте мне, не мешайте, — сказал Буаробер. — Я знаю его высокопреосвященство.
— А кто такая мадемуазель Жамен? — спросил кардинал.
— Побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
— Даю пятьдесят ливров в год для побочной дочери Амадиса Жамена, пажа Ронсара.
Старуха хотела встать, но Буаробер велел ей снова сесть.
— С Амадисом Жаменом мы решили, — продолжал настойчивый ходатай, — и мадемуазель де Гурне благодарит вас от его имени. Но у нее есть еще душечка Пиайон.
— Кто такая душечка Пиайон? — спросил кардинал, в то время как бедная мадемуазель де Гурне делала Бауроберу отчаянные знаки, но тот не обращал на них ни малейшего внимания.
— Кто такая душечка Пиайон? Ваше высокопреосвященство не знакомы с душечкой Пиайон?
— Признаюсь, Лё Буа, нет.
— Это кошка мадемуазель де Гурне.
— Монсеньер! — воскликнула бедная девица. — Извините его, умоляю вас.
Кардинал сделал успокаивающий жест.
— Я даю душечке Пиайон пенсию в двадцать ливров при условии, что она будет получать лучшие потроха.
— О, она получит даже рубцы по-кански, если угодно вашему высокопреосвященству. И мадемуазель де Гурне благодарит вас, монсеньер, от имени душечки Пиайон, но…
— Как, Лё Буа, — спросил кардинал, не в силах удержаться от смеха, — есть еще «но»?
— Да, монсеньер. «Но» заключается в том, что душечка Пиайон только что окотилась.
— О! — произнесла смущенная девица де Гурне, сложив руки.
— Сколько котят? — спросил кардинал.
— Пять!
— Да ну? — сказал кардинал. — Душечка Пиайон плодовита. Но неважно, Буа, я добавляю по пистолю на каждого котенка.
— Вот теперь, мадемуазель де Гурне, — сказал в восхищении Буаробер, — я разрешаю вам поблагодарить его высокопреосвященство.
— Еще нет, еще нет, — сказал кардинал, — и вовсе не мадемуазель де Гурне должна меня благодарить; возможно, наоборот, это я должен буду сейчас благодарить ее.
— Ба! — воскликнул удивленный Буаробер.
— Оставь нас одних, Лё Буа, я хочу попросить мадемуазель об одной милости.
Буаробер ошеломленно посмотрел на кардинала, потом на мадемуазель де Гурне.
— Я знаю, о чем вы думаете, метр шалопай! — сказал кардинал. — Но если я услышу хоть малейшее злословие по поводу чести мадемуазель де Гурне, исходящее от вас, вы будете иметь дело со мной. Подождите мадемуазель в гостиной.
Буаробер поклонился и вышел, решительно ничего не понимая в происходящем.
Кардинал убедился, что дверь плотно затворена, и, приблизившись к мадемуазель де Гурне, удивленной не меньше Буаробера, сказал:
— Да, мадемуазель, я хочу попросить вас об одной милости.
— О какой, монсеньер? — спросила бедная старая дева.
— Обратить ваши воспоминания вспять. Вам нетрудно будет это сделать, ведь у вас хорошая память, не так ли?
— Превосходная, монсеньер, если речь не идет о делах слишком давних.
— Сведения, что я хочу у вас получить, касаются одного, а вернее, двух фактов, происшедших с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года.
Мадемуазель де Гурне вздрогнула, услышав эту дату, и посмотрела на кардинала взглядом, в котором ясно читалось беспокойство.
— С девятого по одиннадцатое мая, — повторила она, — с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года, то есть того года, когда был убит наш бедный дорогой, добрый король Генрих Четвертый Возлюбленный.
— Именно так, мадемуазель, и сведения, что я хочу у вас получить, касаются его смерти.
Мадемуазель де Гурне ничего не ответила, но видно было, что беспокойство ее возросло.
— Ни о чем не беспокойтесь, мадемуазель, — сказал Ришелье, — то, о чем я спрашиваю, никоим образом не касается вас лично. Знайте, что я не только не желаю вам зла, но испытываю к вам признательность за то, что в ту пору вы сохранили верность нравственным принципам; этим — гораздо больше, чем ходатайством Буаробера, — объясняется то, что я сейчас для вас сделал и что лишь в малой степени соответствует вашим заслугам.
— Простите меня, монсеньер, — сказала бедная девиц в полном замешательстве, — но я ничего не понимаю.
— Чтобы вы поняли, достаточно будет двух слов. Вы знали женщину по имени Жанна Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?
На этот раз мадемуазель де Гурне заметно вздрогнула и побледнела.
— Да, — сказала она, — мы с ней из одних краев. Но она лет на тридцать моложе, если еще жива.
— Она передала вам девятого или десятого мая — точной даты она не помнит — письмо, адресованное господину де Сюлли для передачи королю Геириху Четвертому.
— Да, это было десятого мая, монсеньер.
— Вы знаете содержание этого письма?
— Это было предупреждение королю, что его хотят убить.
— В письме были названы зачинщики заговора?
— Да, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне, вся дрожа.
— Вы помните лиц, названных госпожой де Коэтман?
— Помню.
— Вы назовете мне их имена?
— То, что вы просите, весьма опасно, монсеньер.
— Вы правы; я назову их вам, а вы ограничитесь тем, что ответите «да» или «нет», кивнув или покачав головой. Лицами, названными госпожой де Коэтман, были королева-мать Мария Медичи, маршал д’Анкр и герцог д’Эпернон.
Девица де Гурне, ни жива ни мертва, утвердительно кивнула.
— Это письмо, — продолжал кардинал, — вы передали господину де Сюлли, он же совершил огромную ошибку, не показав его королю, а лишь сообщив о нем, и вернул письмо вам.
— Все это совершенно точно, монсеньер, — сказала мадемуазель де Гурне.
— Вы сохранили это письмо?
— Да, монсеньер, ибо его могли потребовать у меня лишь два человека: герцог де Сюлли, кому оно было адресовано, и госпожа де Коэтман, написавшая его.
— Вы больше не встречались с господином де Сюлли?
— Нет, монсеньер.
— И о госпоже де Коэтман больше ничего не слышали?
— Мне стало известно, что она была арестована тринадцатого. С тех пор я ее не видела и не знаю, жива она или умерла.
— Итак, это письмо у вас?
— Да, монсеньер.
— Так вот, милость, о какой я хочу вас попросить, дорогая мадемуазель, состоит в том, чтобы отдать его мне.
— Это невозможно, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне с твердостью, какую за минуту до того в ней нельзя было предположить.
— Почему же?
— Потому что, как я только что имела честь сказать вашему высокопреосвященству, лишь два человека имеют право потребовать у меня это письмо: госпожа де Коэтман, обвиненная как соучастница этого мрачного и прискорбного дела, ибо ей письмо может пригодиться для оправдания, и господин герцог де Сюлли.
— Госпожа де Коэтман уже не нуждается в оправдании, ибо она скончалась между часом и двумя сегодняшней ночи в обители Кающихся девиц.
— Господи, прими душу ее! — отозвалась мадемуазель де Гурне, осеняя себя крестным знамением. — Это была мученица!