Мадам Лафарг - Дюма Александр. Страница 29

До свидания, любимая моя тетечка, я нацарапала тебе письмецо, как кошка, и предана тебе, как собачка.

Мария Каппель».

Следующее письмо, согласно поставленным числам, написано несколькими днями раньше, чем письмо тете Гара, датируется оно началом октября и адресовано г-ну Элмору, ее старому другу, учителю верховой езды.

«Здравствуйте, дорогой г-н Элмор, как вы себя чувствуете? Если вы не забыли нашей дружбы, то поймете по моему приветствию, что и я о вас помню, хочу вас увидеть, с вами поговорить. Несмотря на то, что я стала замужней дамой, счастливой, любимой, избалованной, я не хочу терять прав на старинную дружбу, и напоминаю о них, если только они еще существуют. Когда-то мы строили с вами замки на песке, теперь я строю замок в Лимузене, вас в нем ждут и очень хотят увидеть.

Я прижилась в этом диком краю, но вам даже трудно представить здешнюю зачаточную цивилизацию. У вас будет возможность ее изучить в скудном моем Легландье, радующем красотами природы, но в остальном, правду сказать, ужасающем. Я не сомневаюсь, что здесь вам будет хорошо, хотя на самом деле здесь очень скверно. Я часто езжу верхом, но пока у меня нет своей лошади. Я жду вас, чтобы вы меня просветили по части лошадей и помогли мне сделать выбор. Лошади лимузенской породы поджары, ловки, и у них очень крепкие ноги – без крепких ног не обойдешься в краю, известном своим бездорожьем, где не проедешь ни в какой коляске, даже твердо решившись пожертвовать собственной шеей».

Кроме противоположных отзывов о бале – в письме к тете Гара Мария нашла его веселым, – в своих мемуарах она совсем иначе пишет о Шарле.

Где же она лжет – в письмах или в воспоминаниях? Итак, обратимся к мемуарам, пояснив, что под «ярмом» Мария подразумевает званые вечера и балы, а г-н Понтье – это дядя Шарля Лафарга:

«Чтобы дать мне немного передохнуть от изнуряющего ярма, г-н Понтье предложил мне поездку в Гренри, имение, принадлежащее г-ну Деплас, богатому заводчику. Я увидела великолепный замок, стоящий посреди великолепного леса. Мадам Деплас, женщина в годах, соединяющая в себе достоинство, присущее возрасту, с сердечностью и снисхождением, приняла меня с большой добротой, и точно так же отнеслась ко мне ее невестка, остроумная изящная женщина, мать двоих прелестных детей. Возвращение в цивилизованный мир принесло мне немалое облегчение. На обратном пути погода страшно испортилась, полил дождь, задул ураганный ветер, мы подняли верх нашей брички, но нас все равно заливало, вода текла по лицам, по одежде… Мы промокли до костей.

Вечером за столом собрались родственники, на семейных обедах следует быть особенно собранной, но часам к десяти мне стало так плохо, что я попросила разрешения удалиться из-за стола. Г-жа Понтье последовала за мной, она нашла, что у меня жар, напоила отваром из трав и предписала полнейший покой. Сиделкой возле меня она посадила Клементину и запретила своему племяннику беспокоить меня.

Разбитая жаром и усталостью, я проспала примерно с час и вдруг услышала громкий стук ко мне в дверь. С раздражением страдающей больной, внезапно разбуженной ото сна, я осведомилась, кто это и что от меня нужно?

– Открывайте! – закричал г-н Лафарг.

– Разве вам не сказала г-жа Понтье, что я заболела? Она распорядилась, чтобы у меня ночевала Клементина.

– Отошлите ее, я хочу войти!

– Поймите, мой друг, это невозможно! Я прошу вас, дайте мне как следует отдохнуть, а завтра мы с вами будем объясняться.

В ответ я услышала ругательство, правда, не самое грубое. Сочтя, что наша беседа, хоть и несколько неожиданно, но закончилась и мы квиты, я зарылась в пуховые подушки.

– Мадам, – спустя недолгое время окликнула меня Клементина, – я слышу подозрительный скрежет в замочной скважине. А что, если это воры?

– Оставьте, голубушка. Нельзя же быть такой пугливой!

Однако скрежет не смолкал, я сообразила, что так мило шутит мой муж и не шевельнулась: замок был очень надежен, и я полагала, что через несколько минут ему наскучит ремесло слесаря.

– Откройте, или я высажу дверь, – закричал он вскоре с нескрываемой яростью.

– Вы не сделаете этого! Прошу вас по-хорошему дать мне спокойно отдохнуть!

– Открывайте, или я все разнесу!

– Вы можете разнести дверь, но в отношении меня, как вы знаете, силу применять бесполезно!

– Я здесь хозяин и хочу войти! Мне нужны не вы, а спальня! Верните мне ее, а сами можете отправляться хоть к черту, если вас это устраивает!

Он грохнул ногой в дверь и грубо выругался, я вздрогнула; возмущение придало мне сил, я соскочила с кровати, распахнула дверь и застыла на пороге, скрестив на груди руки, – я стояла перед ним молча, исполненная гнева. Г-н Лафарг, бледный, с искаженным лицом, с блуждающим взглядом, осыпал меня унизительными ругательствами, хотел схватить, притянуть к себе, но, обессиленный гневом, повалился на постель; я же, раздавленная стыдом и отчаянием, забилась в прихожую и зарыдала, зажимая себе рот руками, чтобы приглушить рыдания; добрая Клементина покрывала поцелуями и слезами мои босые ноги, пытаясь их согреть» [109].

Так где же правда, спросим еще раз, – в письмах или в воспоминаниях?

Но вот факт, ужасный факт без комментариев. Прошло четыре месяца после описанной сцены, четыре месяца после письма, написанного мадам Гара, когда, казалось, между супругами Лафарг воцарился лад, у меня в квартире ранним утром – я еще не вставал с постели – появился мой родственник вместе с другом семьи, которой я приходился почти что родственником и, уж безусловно, близким другом [110]. Они назвали свои имена, постучавшись в закрытую дверь спальни.

«Ну и ну, – подумал я, – что им понадобилось так рано? Не иначе хотят пригласить меня на охоту». (Оба они были заядлыми охотниками.)

– Нет, – ответил мне слуга, которого я выслал к ним с вопросом, – они пришли по делу, очень важному и очень срочному.

– Тогда раздвинь шторы и впусти их.

В спальню заглянул день, и мои друзья вошли.

– В каких ты отношениях с его высочеством герцогом Орлеанским? – спросил меня мой более молодой друг.

– Полагаю, в хороших, – ответил я.

– Тебе нужно испрашивать аудиенции для того, чтобы с ним повидаться?

– Нет. Мне достаточно приехать к нему и попросить доложить о себе.

– Тогда вставай и, не теряя ни секунды, поезжай к нему.

– По какому делу?

– Мария Каппель отравила своего мужа.

Я чуть не свалился с кровати.

– Мария Каппель?!

– Отравила своего мужа.

– И что может сделать герцог Орлеанский?

– Он может попросить короля помиловать ее в случае, если ее осудят.

– А если король не помилует?

– Она еще не под арестом, и мы сделаем все возможное, чтобы увезти ее из Франции.

– Да, промедление смерти подобно, – согласился я и позвал камердинера, который помог мне одеться.

Жил я на улице Риволи [111], и мне нужно было только пересечь улицу. Было только восемь часов утра, но меня герцог принимал в любое время суток. Я попросил доложить о себе. Герцог немедленно вышел ко мне, не сомневаясь, что я намерен сообщить ему нечто очень важное. Я изложил ему существо моей просьбы. Лицо его омрачилось.

– Она еще не арестована? – спросил он.

– Нет еще, ваше высочество.

– Я поеду к королю, подождите меня.

Через пять минут он спустился, сказав твердо:

– Если есть еще время, пусть спасается. Как только ее арестуют, правосудие будет следовать своим путем .

Я поклонился герцогу и поспешил из Тюильри обратно к себе домой.

Мои друзья тут же сели в почтовую карету и отправились в Легландье.

Но приехали они слишком поздно: Мария Каппель находилась под арестом!

16

Мы не останавливаемся на подробностях процесса мадам Лафарг, газеты воспроизвели его во всех деталях. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс впечатлил Европу, сегодня к нему вернулись, он вновь заинтересовал Францию.